Потом он повернулся, положил руки мне на плечи и стал целовать - медленно и страстно, разжигая во мне ответное пламя. Думаю, никогда еще я так не хотел быть с ним, как в эти минуты. В его глазах был вопрос, и я кивнул, отметая все запреты. Его пальцы скользнули мне под рубашку.
- Здесь холодно, - прошептал я и прикусил краешек его уха. - Пойдем в постель.
Мы лежали, прижимаясь друг к другу, пока жар наших обнаженных тел не стал нестерпимым. Я начал ласкать его, с наслаждением касаясь гладкой кожи, любуясь быстрым биением пульса над мальчишеской ключицей, прижимая к себе гибкое трепещущее тело. Он улыбался, перебирая пальцами мои волосы и поглаживая плечи, пока моя голова опускалась все ниже.
- Оттавиано! - выдохнул он, когда я приник губами к его нетерпеливо восставшему члену.
На мгновение я поднял голову; глаза Асторе расширились, и я не мог бы сказать, чего больше было в их взгляде - стыда, ужаса или счастья. Засмеявшись, я приподнялся и поцеловал его в рот, а потом вернулся к прежней смелой ласке. Он вцепился в мои плечи, не говоря ни слова, и я мог продолжать, отдаваясь на волю собственных чувств. Это было так странно - я не знал, как далеко готов зайти, да и не думал об этом больше. Юный ангел, которого я держал в своих объятиях, был моим братом... и моим единственным возлюбленным.
Я ласкал его все неистовее, и он метался и стонал, подчиняясь моим губам и рукам, невольно торопя дело к неизбежному концу. Меня переполняло желание, и я чувствовал, что еще чуть-чуть - и он содрогнется в приступе ослепительного восторга. Он прерывисто дышал, временами вскрикивая, и вдруг напряженно замер, выгнувшись всем телом; охваченный страстью, я принял в себя последнее доказательство его наслаждения и прижал к себе его беспомощно вздрагивающее тело.
- Боже, - прошептал он, и я закрыл ему рот поцелуем. Он обнимал меня, пытаясь отдышаться, не веря и любя, мучаясь и восторгаясь, и слезы, катившиеся из его глаз, были слезами стыда и радости.
Он с нежностью гладил мою грудь, живот и бедра, шепча о своей любви, о том, как он хотел и ждал этой ночи, о том, как мучился от невозможности близости между нами... Я простил его. Я позволил ему все, чего он желал, потому что и сам не меньше желал того же. Когда я кончил, подчиняясь его нетерпеливым и не слишком умелым, но осторожным ласкам, сотрясаемый судорогой невыносимого наслаждения, мир словно исчез, подарив мне несколько долгих мгновений маленькой сладостной смерти, и я растворился в ней, словно подхваченное ураганом перышко.
- Асторе...
Его имя слетело с моих губ, и он тут же стал целовать меня, пробуждая к жизни, - настойчиво, горячо и нежно. Я улыбнулся, обнимая его. Нам не нужны были слова, да их и не могло быть теперь. А впрочем, мы и прежде часто понимали друг друга без слов...
Он уснул, доверчиво прижимаясь ко мне, безмятежным и счастливым сном ребенка, и я подумал, что никогда не отдам его безжалостной судьбе, но если будет суждено, погибну за него - или вместе с ним.
Поутру, выглянув в окно, мы увидели заметенную снегом городскую площадь. Снег лежал на крышах домов, скопился сугробами у стен, занес открытые лотки торговцев. По нетронутой глади тянулись одинокие цепочки следов ранних прохожих и караульных. Необычный сумеречный свет делал хмурую предутреннюю темноту зыбкой и почти мистической. Снегопад не прекращался, но снег летел уже не крупными хлопьями, а сеялся косой мелкой крупой, подхватываемой ветром. За завтраком кто-то из слуг пошутил, что скоро Сиену завалит снегом до самых крыш, а старик кравчий, качая седой головой, заметил, что непременно разыграется буря.
- Мои старые кости никогда не ошибаются насчет таких вещей, - сказал он.
- Как ты думаешь, Оттавиано, - обратился ко мне Асторе, - возможно ли еще одно чудо?
Я приподнял бровь и посмотрел за окна.
- Мы были бы ослами, если бы не попытались использовать эту непогоду.
- Выходит, ты думаешь то же, что и я. - Он усмехнулся и, прихватив со стола кусок пирога, направился к двери. - Идем, сегодня нам надо многое успеть.
На ходу застегивая куртку и надевая меховой плащ, я почти бежал за ним, уже прикидывая, что делать.
Он был тысячу раз прав, мой маленький братишка. Раз уж сам Бог играл нам на руку, следовало пользоваться Его добротой и не плошать. Мы поехали через город, заметаемые начинающейся пургой, и поднялись на стену, чтобы взглянуть на диспозицию врага. Не знаю уж, что намеревался предпринять герцог Чезаре, но похоже было, что его люди приуныли. Повсюду пылали костры, о возобновлении атаки на Фаэнцу не могло быть и речи - солдаты мерзли в палатках под открытым небом. Должно быть, тяжеловато день и ночь торчать в раскисшей грязи, под снегопадом, пытаясь поддерживать огонь отсыревшими сучьями...
Собрав командиров, я дал приказ построить отряды у ворот и вкратце объяснил им нашу с Асторе идею. Внезапная контратака могла привести врагов в замешательство, а то и вовсе обратить в бегство. У нас было теперь преимущество перед ослабленным холодом и непогодой войском герцога Валентино, а снегопад мог сделать нападение на какое-то время незамеченным. План понравился всем, кроме Микеле; хмуря кустистые брови, старый солдат заметил, что в рукопашной схватке неизбежны потери, а армия Валентино намного превосходит числом наши силы. Асторе был упрям: он заявил, что, не попытавшись напасть, мы не сумеем отогнать врагов от Фаэнцы. Меня беспокоили доводы Микеле, но я был уверен, что внезапная вылазка решит дело в нашу пользу.
Метель превратила день в сплошную серую мельтешащую мглу. Стараясь не производить шума, отряды болонской пехоты и ополченцев выступили из городских ворот и направились в сторону лагеря противника. Асторе по моему настоянию остался на стене наблюдать за ходом сражения. Он не хотел отпускать меня, но я должен был идти, как командующий войском.
Мы шли быстро, не произнося ни слова, лишь время от времени слышался легкий лязг оружия или шарканье ног. Возбуждение, страх и бесшабашная храбрость сделали мое тело подобным стреле, лежащей на ложе взведенного арбалета, - я готов был рвануться в битву в любой момент. Сжимая пальцами рукоять шпаги, я не чувствовал холода. Мне вдруг вспомнилось, как когда-то в детстве я взялся на спор переплыть реку, почти не умея плавать, и шел к воде, обуреваемый именно такими чувствами, как сейчас, причем главным из них, как мне помнится, была паника.
Сквозь пургу невдалеке уже виднелись слабые огни костров, когда в лагере кто-то заметил движение и поднял тревогу. Солдаты выбирались из палаток, застигнутые врасплох, но наши первые ряды уже подошли к ним вплотную. Завязалась рукопашная. Ополченцы Фаэнцы кинулись на врагов, в ход пошли пики и алебарды, а то и просто вилы, оглобли и лопаты. Пехотинцы шли в наступление более организованно, командиры выкрикивали короткие приказы, и растерянные желто-красные не успевали отражать их яростный напор. Выхватив шпагу, я собирался уже броситься в самую гущу сражения - но тут перед моим мысленным взором встало лицо Асторе. Я обещал ему вернуться. Что станется с ним, если я погибну и не увижу исхода битвы? Что с ним будет, когда войско Чезаре Борджиа войдет в распахнутые ворота Фаэнцы? Мне не следовало безоглядно рисковать своей жизнью, потому что вместо спасения я мог принести ему гибель.
Я видел, что, несмотря на неподготовленность врагов к нашей атаке, их численное превосходство все же дает себя знать. Как мог, я помогал своим, отбиваясь от солдат Валентино, и мы понемногу теснили их к виноградникам, оставляя на окровавленном снегу убитых и раненых с обеих сторон. Пар от дыхания смешивался в воздухе с летящим снегом; испуганное ржание лошадей, выкрики и вопли, звон оружия и скрип повозок создавали оглушительную какофонию, безумный аккомпанемент пляски смерти.
Мы шли по трупам, и моя шпага то пронзала чью-нибудь грудь или плечо, то чертила в воздухе тусклые следы, разбрасывая кровавые брызги, то сшибалась с другим клинком, наполняя сердце дикой яростью боя. Я был зверем, охваченным жаждой убийства, гладиатором, опьяненным близкой победой. Кажется, меня ранили в ногу, но я едва заметил это, отшвыривая с дороги мертвые тела.