Нас напугал стук в деревянную стену вагона.

Мы, они…

Но не все евреи были жертвами. Староста Румковский сидел с супругой в тепленьком местечке и составлял списки руками, на которых осталась кровь моих родных. И не все немцы — убийцы. Например, герр Фассбиндер спас в ночь, когда увозили детей, столько людей.

Еще один резкий удар по вагону, на этот раз прямо у меня над головой.

— Бегите, — прошептали снаружи. — Если можете, бегите. Этот поезд идет в Освенцим.

Начался хаос.

Платформа, на которой нас высадили, напоминала людское море. Тела наши затекли, мы задыхались от жары и жадно хватали ртами свежий воздух. Все кричали, пытаясь разыскать родных, докричаться через шеренги солдат, которые стояли через каждый метр с направленными на нас автоматами. Мужчинам приказали идти в одну сторону, женщинам — в другую. Вдалеке виднелась длинная очередь из тех, кто приехал до нас. Я разглядела кирпичное здание с трубами.

Несколько мужчин в полосатых робах помогали нас рассортировать. Они напоминали одуванчики — когда-то яркие и живые, а сейчас высохшие и ожидающие, что их унесет одним дуновением ветра. Нам по-польски приказали оставить вещи на платформе. Я схватила какого-то мужчину за рукав.

— Это фабрика? — спросила я, указывая на здание с дымовыми трубами.

— Фабрика, — ответил он, обнажая желтые зубы. — Фабрика, где убивают людей.

В ту же секунду я вспомнила Герша, который рассказывал о том, что случилось с моей мамой. Тогда я решила, что он нас обманывает или сошел с ума.

Отец пошел налево с другими мужчинами.

— Папа! — крикнула я, бросаясь к нему.

Меня ударили прикладом в висок, да так, что искры посыпались из глаз. Когда я пришла в себя, папа уже шел по платформе в толпе мужчин. К моему удивлению, меня вела, почти тащила на себе женщина, с которой мы работали у герра Фассбиндера на фабрике. Я оглянулась, вытянула шею и увидела отца перед офицером в начале очереди. Тот стоял, приложив палец к губам, и оценивающе разглядывал каждого, кто к нему приближался.

— Links[42], — бормотал он. — Rechts[43].

Отца отправили налево, в более длинную очередь.

— Куда его уводят? — истошно закричала я.

Но мой вопрос остался без ответа.

Меня толкали и дергали, пока я не оказалась перед одним из эсэсовцев. Он стоял рядом с человеком в белом халате. Именно этот в белом халате указывал, кому куда идти. Солдат, высокий блондин, держал пистолет. Я оглянулась, пытаясь разглядеть отца в движущейся людской массе. Человек в белом халате схватил меня за подбородок, и я едва сдержалась, чтобы не плюнуть в него. Он осмотрел синяк на моем лице, который уже начал наливаться, и пробормотал:

— Links.

И указал налево.

Я обрадовалась. Меня отправили в ту же сторону, что и папу, а это означает, что мы встретимся.

— Danke, — прошептала я по привычке.

Но эсэсовец услышал, что я пробормотала себе под нос.

— Sprichst du deutch? — спросил он.

— J-ja, fließend, — заикаясь, ответила я. («Свободно разговариваю».)

Он наклонился к человеку в белом халате и что-то сказал шепотом. Тот пожал плечами.

— Rechts, — заявил он.

Я запаниковала.

Отца отправили налево, а меня отправляют направо из-за моей глупости, ведь я заговорила по-немецки. Может, я их обидела? Может, я не должна была отвечать? К тому же на их родном языке? Но я явно оказалась в меньшинстве. Остальных женщин, включая и ту, с которой мы работали у герра Фассбиндера, отправили налево. Я начала умолять, чтобы и меня отправили налево, но один из поляков в полосатой робе толкнул меня направо.

Знаете, я потом часто думала об этом: что бы произошло, если бы меня отправили налево, куда тянулась каждая клеточка моего тела? Но все любят истории со счастливым концом. Я знала, что обязана выполнять все их приказы, если хочу еще раз, хоть когда-нибудь увидеть отца.

Проходя мимо эсэсовца, который заговорил со мной, я заметила, что его правая рука — та, в которой он держал пистолет, — подергивается, как от судороги. Я испугалась, что он может выстрелить, если не умышленно, то случайно. Поэтому я поспешно прошла мимо и присоединилась к небольшой группе женщин. Потом другой эсэсовец отвел нас в здание из красного кирпича в форме буквы «I». Через улицу я видела толпы людей — у высаженных вдоль дороги деревьев и молча сидящих у длинного здания с трубами. Я гадала, есть ли среди них мой отец, видит ли он меня.

Нас загнали в помещение и приказали раздеться. Снять все: одежду, обувь, белье, заколки. Я оглянулась, испытывая стыд при виде незнакомых голых женщин, но мне стало еще более неловко, когда я поняла, что солдаты-мужчины не намерены оставлять нас одних. Хотя они даже не смотрели на нас. Я двигалась медленно, словно сдирала с себя слои кожи, а не одежду. Одной рукой я пыталась прикрыться, другой вцепилась в сапоги, как велел мне отец.

Подошел один из надзирателей, скользнул по мне ледяным взглядом, задержался на сапогах.

— Отличные сапоги, — сказал он.

Я еще крепче прижала их к себе.

Он протянул руку и вырвал их у меня, вручив взамен пару деревянных колодок-шлепанцев.

— Слишком хороши для тебя, — заявил он.

Вместе с сапогами исчезли все шансы выбраться отсюда и что-то разузнать об отце. С ними пропали и христианские документы, которые вручил мне Йосек.

Нас направили к столу, где стояли еврейки в полосатых робах с электрическими бритвами. Подойдя ближе, я увидела, что они остригают волосы. Некоторым оставляли короткие прически, остальным везло меньше.

Я не тщеславна. Красавицы из меня не получилось — я всегда оставалась в тени Дары и даже Баси. Пока мы не переехали в гетто, я была такой круглолицей пышечкой, что, когда ходила, натирала между ногами. От голода я превратилась в скелет, но краше от этого не стала.

Мое единственное достоинство — это волосы. Да, сейчас они были тусклыми и неживыми, но все равно глубоких каштановых оттенков: от красного дерева до цвета тикового дерева. Они ниспадали естественной волной и на концах вились. Даже когда я заплетала их в косу, она была толщиной с кулак.

— Пожалуйста, — взмолилась я, — не стригите мне волосы!

— Может быть, у тебя есть аргументы, которые убедят меня лишь слегка их подровнять. — Она наклонилась к моему уху: — Ты, похоже, из тех, кому удалось кое-что пронести сюда.

Я вспомнила о сапогах, которые забрал солдат. Подумала об этой женщине, которая, скорее всего, однажды стояла в такой же очереди. Если немцы хотели превратить нас в скот, судя по всему, им это удалось.

— Даже если бы и так, — прошептала я в ответ, — вы последний человек на свете, с которым бы я поделилась!

Она подняла машинку и обрила меня наголо.

В ту секунду я поняла, что я больше не Минка. Я превратилась в другое создание, перестала быть человеком. Дрожа и рыдая, я поспешила исполнить приказ и отправилась, ничего не видя перед собой, в душевую. Я могла думать только о маме, о псевдодушевых, о которых рассказывал Герш, о наполненных газом фургонах, из которых выгружали в лесу тела. Я таращилась на душевое отверстие и гадала, что оттуда польется. Вода или яд? Неужели я единственная, до кого дошли эти слухи и чье сердце готово вырваться из груди?

Послышалось шипение. Я закрыла глаза и попыталась представить тех, кого любила за свою короткую жизнь: родителей, Басю, Дару, Рувима и Меира, Йосека, герра Бауэра. Даже Арона. Я хотела умереть с их именами на устах.

Стало щекотно. Вода. Холодная, с неравномерной подачей. Ее включали и отключали — я даже не успевала повернуться. «Только не газ, только не газ…» — повторяла я про себя, как молитву. Может быть, тот парнишка ошибался. Возможно, здесь все было иначе. Вероятно, это, как и говорили солдаты, — трудовой лагерь.

И опять этот робкий проблеск надежды…