В конце концов Арон, должно быть, понял, что это не галлюцинация, потому что его руки обвили мою талию и он начал отвечать на мои поцелуи — сперва осторожно, потом неистово, как голодающий, которого подпустили к праздничному столу.

Я отстранилась, посмотрела Арону в глаза и расстегнула блузку. Распахнула ее. Смотреть было не на что. Ребра выдавались вперед больше, чем грудь.

Под глазами у меня были круги, волосы стали тусклыми и спутанными, но, по крайней мере, они остались длинными.

Я не сразу заметила выражение глаз Арона.

— Минка, ты что делаешь? — прошептал он.

Я смутилась и запахнула блузку. Наверное, я стала слишком уродливой даже для этого парня, которому когда-то нравилась.

— Если ты не понимаешь, значит, я плохо объяснила, — ответила я. — Прости за беспокойство…

Я повернулась и поспешила к двери, на ходу застегивая пуговицы, но Арон схватил меня за руку.

— Не уходи, — негромко попросил он. — Пожалуйста!

Когда он снова меня поцеловал, я подумала, что если бы у меня было время и, может быть, другая жизнь, то я бы в конце концов могла в него влюбиться.

Арон уложил меня на матрас, на котором спал прямо посреди однокомнатной квартиры. Не было необходимости спрашивать, почему именно сейчас, почему именно он. Я не хотела отвечать, а ему бы не понравился мой ответ. Он сел рядом и взял меня за руку.

— Ты уверена? — спросил Арон.

Когда я кивнула, он раздел меня и подождал, пока моя кожа высохнет от пота. Потом стянул майку, сбросил штаны и лег на меня.

Было больно, когда он двигался между моими ногами. Когда вошел в меня. Я не понимала, вокруг чего такая суета, почему поэты воспевают эти мгновения в стихах. Почему Пенелопа ждала Одиссея, почему рыцари рвались в бой, а рукояти мечей у них были обвязаны лентами, подаренными любимыми. Но потом поняла. Мое сердце, которое билось в груди, словно мотылек, забилось медленнее в такт его сердцу. Я чувствовала, как кровь в его венах течет в унисон с моей, словно постоянный припев песни. С ним я стала другой, превратилась из гадкого утенка в прекрасного лебедя. На минуту я стала девушкой чьей-то мечты. Смыслом продолжать жить.

После близости, когда я оделась, Арон настоял на том, чтобы проводить меня домой, как подобает настоящему кавалеру. Мы остановились у моей квартиры. Я знала, что отец дома, собирает вещи в чемодан, который разрешали взять с собой, и гадает, почему я задержалась. Арон наклонился и прямо на улице, на глазах у соседей, поцеловал меня. Он казался таким счастливым, и я подумала, что должна открыть ему хоть крупинку правды.

— Я хотела узнать, что это такое, — прошептала я.

«Возможно, это был мой первый и последний раз…»

— И?

Я посмотрела ему в глаза.

— Большое тебе спасибо.

Арон засмеялся.

— Как-то слишком официально. — Он театрально поклонился. — Пани Левина, я могу зайти за вами завтра?

Если я хоть немного его люблю, то должна ему не просто крупицу правды. Должна ложь в утешение.

Я сделала реверанс, выдавила из себя улыбку, как будто завтра буду здесь и смогу принять ухаживание.

— Разумеется, мой добрый господин, — ответила я.

Это был наш последний разговор.

Если бы вам пришлось сложить всю свою жизнь в один чемодан — не только необходимые вещи, такие, как, например, одежда, но и память о людях, которых вы потеряли, о девочке, которой были раньше, — что бы вы взяли? Последнюю мамину фотографию? Подарок на день рождения от лучшей подруги — закладку для книги, которую она вышила своими руками? Корешок билета в цирк шапито, который заезжал в ваш город два года назад, и вы с отцом, затаив дыхание, смотрели, как девушки, украшенные сверкающими камнями, летали по воздуху, а смельчак дрессировщик совал голову в пасть льва? Вы будете забирать все это с собой, чтобы на новом месте чувствовать себя как дома? Или потому, что должны помнить, откуда вы родом?

В конце концов я собрала все эти вещи, «Дневник потерянной девочки», пинетки Меира и Басину фату. И, конечно, свою повесть. Я уже исписала четыре тетради. Три засунула в чемодан, четвертую положила в ранец. В сапоги с золотыми монетами я спрятала христианские документы. Отец в последний раз открыл дверь квартиры, которая и нашей-то не была.

На улице стояло лето, но мы надели зимние пальто. Это говорило о том, что мы продолжали надеяться, несмотря на слухи. Или были просто глупы. Потому что продолжали верить, что у нас есть будущее.

Нас не стали сажать в вагоны. Наверное, нас было слишком много — похоже, сотни. Мы шли в колоннах, а рядом ехали верхом солдаты. Их автоматы блестели на солнце.

Отец двигался медленно. Он так и не пришел в себя после того, как увезли маму, утрата Меира и Баси тоже оставила свой след. Он не мог поддерживать разговор, вид у него был потерянный, мышцы атрофировались — он не шагал, а едва переставлял ноги. Он словно поблек на ярком солнце, и хотя еще можно было разглядеть в отце человека, каким он был раньше, теперь он скорее напоминал привидение.

Солдаты приказали нам идти быстро, и я боялась, что отец не будет успевать. Я сама была слаба, организм обезвожен, да и дорога, по которой мы шли, плыла перед глазами — но я была крепче, чем отец.

— Вокзал недалеко, — подбодрила я его. — Ты сможешь дойти, папа.

Я взяла его чемодан в свободную руку, чтобы ему хоть тяжести не пришлось нести.

Когда шедшая впереди меня девушка споткнулась и упала, я остановилась. Отец тоже встал. Началась давка — как будто волна ударилась о дамбу.

— Was ist los?[41] — спросил ближайший к нам солдат.

Он пнул девушку ногой, наклонился и поднял лежащую на обочине палку. Ударил ею девушку и приказал встать.

Когда она не послушалась, он намотал ее волосы на палку, потянул, рванул сильнее. Снова велел ей подняться, а когда она осталась лежать, принялся поворачивать палку, пока девушка не закричала, — ее волосы отрывались от головы, как кромка от платья.

Подошел второй солдат и выстрелил девушке в голову.

И неожиданно опять стало тихо.

Я закричала. Не смогла сдержаться. Мозги девушки, имени которой я даже не знала, брызнули мне на сапоги.

На моих глазах убивали десятки людей — я уже перестала пугаться. Те, кому стреляли в грудь, падали, словно камни, чисто и аккуратно. Те, кому выстрелили в голову, оставляли беспорядок: брызги серого вещества, пенистые розовые ткани… И теперь они оказались у меня на сапогах, застряли в швах… Я гадала, что это была за часть мозга. Которая отвечала за речь? За двигательную активность? За воспоминания о первом поцелуе? О домашнем любимце? Или о дне, когда она переехала в гетто?

Я почувствовала, как отец с силой, которую, как мне казалось, уже утратил, схватил меня за руку.

— Минуся, — прошептал он, — посмотри на меня. — Он дождался, пока я встретилась с ним взглядом и мое дыхание немного успокоилось. — Если ты умрешь, то от пули в сердце, а не в голову. Обещаю.

Я осознала, что это ужасная версия игры, в которую мы когда-то играли, планируя его похороны. Только на этот раз мы планировали мою смерть.

До самой посадки в поезд отец молчал. Наши чемоданы куда-то унесли, а нас самих загнали в товарные вагоны, словно скот. Отец сел на пол и обнял меня, как обнимал в детстве.

— Мы с тобой, — негромко сказал он, — откроем еще одну пекарню там, куда приедем. И люди будут приходить издалека, чтобы поесть нашего хлеба. Каждый день я буду печь для тебя булочку с корицей и шоколадом. И когда я достану ее из печки, пахнуть она будет божественно…

В вагоне стало тихо, все начали прислушиваться к папиным фантазиям.

— У меня можно отнять дом, — продолжал он, — деньги, жену и дочь. Можно отнять средства к существованию, пищу и… — он запнулся, — …внука. Но мечту у меня отнять нельзя.

Его слова, как паутина, затягивали всех. Раздался одобрительный ропот.

— А я мечтаю о том, — сказал сидящий напротив мужчина, — чтобы сделать с ними то, что они сделали с нами.