Гетто стало городом-призраком. Мы превратились в обессиленные серые тени, которые не хотели вспоминать своего прошлого и не верили, что у них есть будущее. Никто не улыбался, никто не играл в «классики». Никаких лент в волосах. Никакого смеха. Ни цвета, ни красоты не осталось.

Именно поэтому говорили, что смерть стала ее спасением. Словно птица, Бася слетела с моста над улицей Лютомерской на дорогу, по которой евреям ходить запрещалось. Говорили, что распущенные волосы развевались у нее за спиной, как крылья, а юбка напоминала хвост. Пули, которые попали в Басю в полете, добавили алого цвета в ее оперение — она напоминала птицу феникс, которая должна восстать из пепла.

В темноте раздалось негромкое рычание, скорее даже урчание. Чирканье спички. Запах серы. Вновь ожил факел. Передо мной в луже крови сидел человек с безумным взглядом и спутанными волосами. Кровь капала у него изо рта и с рук, в которых он держал кусок мяса. Я отпрянула, задыхаясь. Мы находились в пещере в скале, где, по словам Алекса, он устроил себе скромное жилище. Я пришла сюда в надежде найти Алекса после того, как он сбежал с городской площади. Но это… Это был не Алекс.

Человек — хотя как можно назвать это чудовище человеком? — шагнул ко мне. Кусок мяса, который он держал в руках, имел руку, пальцы… И эти пальцы продолжали сжимать набалдашник позолоченной трости, которую я не смогла бы забыть, даже если бы и хотела. Нашелся Барух Бейлер!

Я почувствовала, как перед глазами все плывет.

— Виновато не дикое животное, — выдавила я из себя. — Это ты сделал.

Каннибал улыбнулся, зубы его были в алой крови.

— Дикое животное, упырь… К чему эти тонкости?

— Ты убил Баруха Бейлера.

— Ханжа. Ты можешь, положа руку на сердце, сказать, что не желала ему смерти?

Я вспомнила все те случаи, когда сборщик налогов приходил к нам в дом и требовал денег, которых у нас не было, принуждая отца заключать сделки, чем все больше и больше загонял его в долги. Внезапно я почувствовала, что меня вот-вот вырвет.

— Мой отец… — прошептала я. — Его ведь ты убил?

Когда упырь не ответил, я набросилась на него — ногти и злость были моим главным оружием. Я впивалась в его плоть, пиналась, била его руками. Я либо отомщу за смерть отца, либо погибну, пытаясь отомстить!

Внезапно я почувствовала, как кто-то обхватил меня за талию и рванул назад. Я упала.

— Прекрати! — крикнул Александр, всем весом навалившись на меня.

В этом положении я видела цепи, которые были надеты на голые, грязные ноги упыря, и кучку побелевших костей рядом с ним. Еще я видела оборванные рукава на пропитанной кровью рубашке Александра. Что бы он ни сделал, пытаясь освободиться от веревок, которыми связал его Дамиан, ему было больно.

— Оставь меня! — кричала я. Я не хотела, чтобы Александр меня спасал, только не сейчас, когда я хочу отомстить за смерть отца.

— Прекрати! — взмолился Алекс, и я поняла, что не меня он пытается защитить. — Пожалуйста, он мой брат!

Я перестала сопротивляться. Это и есть Казимир? Слабоумный мальчик, с которым Алексу приходится сидеть днем и которого нужно запирать по ночам, чтобы он не съел то, что не должен? Честно говоря, я никогда не видела его лица без кожаной маски. И Алекс говорил, что он глотает всякую дрянь: камни, ветки, грязь… Но ведь не людей же! Выходит, я не могу доверять тому, что говорит Алекс?

Я покачала головой, пытаясь понять. Алекс защищал меня. Он спас мне жизнь, когда на меня напали, — напал его собственный брат. Но у него были такие же загадочные янтарного цвета глаза, как и у находящегося рядом со мной создания; а в его венах текла такая же кровь.

— Он твой брат, — повторила я, и голос мой сорвался. — А у меня больше нет отца! — Я отскочила от Алекса и посмотрела в лицо Казимиру. — Потому что ты убил его, признайся!

Я дрожала так сильно, что едва стояла на ногах. Но Казимир молчал, глухой к моим мольбам.

Я бросилась к выходу, ударяясь о стены пещеры и спотыкаясь, упала и больно ударилась. Когда я с трудом встала, Александр заключил меня в объятия. Я застыла, помня, что он косвенно стал причиной моих страданий.

— Ты должен был его остановить! — рыдала я. — Он убил единственного человека, который меня любил!

— Твой отец не единственный, кто тебя любит, — признался Алекс. — В его смерти Казимир не виноват. — Он отвернулся, скрывая лицо. — Потому что его убил я.

Минка

Какое-то время люди исчезали из гетто, как отпечатки пальцев с оконного стекла, — на мгновение появлялись в поле зрения, как привидения, а в следующую секунду их уже не было. Смерть шла рядом со мной, когда я тащилась по улице, нашептывала мне на ухо, когда я умывалась, заключала в свои объятия, когда я дрожала в постели. Я больше не работала у герра Фассбиндера, меня перевели на фабрику, где изготавливали кожаные сапоги. У меня дрожали руки, даже когда я не шила, — так трудно было проткнуть иглой жесткую кожу. Мы жили в ожидании того, что в любую секунду нас могут депортировать. Некоторые женщины на фабрике снимали бриллианты с обручальных колец и просили дантистов запломбировать их в зубы. Другие прятали во влагалище мешочки с монетами и так и ходили на работу на случай, если их увезут прямо оттуда. Тем не менее мы продолжали жить. Работали, ели, праздновали дни рождения, читали, писали, молились, каждое утро просыпались — и все повторялось сначала.

Однажды в июле 1944 года я пошла к Даре, стоявшей в очереди за пайком, и не нашла подругу. Однако горевать у меня времени не было. Потеря самых близких людей уже перестала быть неожиданной. Кроме того, через три дня мы с отцом обнаружили свои имена в списках на депортацию.

Стояла жара, невероятное пекло, и невозможно было поверить, что несколько месяцев назад мы, как ни пытались, не могли согреться. На фабрике было не продохнуть, окна закрыты, воздух такой тяжелый, что, казалось, в горле у тебя губка. Впервые за двенадцать часов я вышла на улицу, обрадовалась свежему воздуху и неспешно побрела домой, где мы с отцом будем сидеть всю ночь и гадать, что же будет завтра утром, ждать решения своей участи на городской площади.

Вдруг я поймала себя на том, что свернула в узкие улочки и извилистые переулки гетто. Я знала, что Арон живет где-то здесь, но мы уже несколько недель не виделись, и вполне вероятно, что его, как и Дару, депортировали.

Я спросила у случайного прохожего, не знает ли он Арона, но мужчина только покачал головой и пошел дальше. Я поступала против правил. Мы старались не вспоминать о тех, кого забрали, как некоторые народы не упоминают мертвых, опасаясь, что они будут преследовать живых.

— Арон, Арон Сендик. Вы его видели? — остановила я какую-то старуху.

Она взглянула на меня, и я ужаснулась, поняв, что эта женщина — седая, с проплешинами на голове, с кожей, свисающей с костей, словно тяжелая ткань с вешалки, — ненамного старше меня.

— Он живет вон там, — неохотно указала она на дом дальше по улице.

Дверь открыл перепуганный Арон. А как ему было не испугаться? После стука в дом обычно вваливались солдаты. Но когда он увидел меня, его лицо преобразилось.

— Минка!

Он протянул руку и втащил меня в квартиру. Там было жарко, как в печке.

— Дома есть кто-нибудь?

Арон покачал головой. Он был в майке и брюках, которые заколол булавкой, чтобы они хоть как-то держались на костлявых бедрах. Плечи его лоснились от пота и блестели, словно медный клотик флагштока.

Я встала на цыпочки и поцеловала его.

От него пахло сигаретами, волосы на затылке были влажными. Я прижалась к нему всем телом и поцеловала еще более страстно, как будто много лет только об этом и мечтала. Наверное, так оно и было. Только не с Ароном.