На следующий день староста выступил с речью. Мы с сестрой стояли на площади, по очереди качая Меира. Малыш кашлял и капризничал. Отец, от которого осталась одна тень, с нами не пошел. Он с трудом ходил на работу и возвращался домой, но в остальное время на людях не появлялся. В каком-то смысле мой маленький племянник был более способен позаботиться о себе.

Голос старосты Румковского хрипел в громкоговорителях, развешанных по углам площади.

— Гетто постиг суровый удар, — начал он. — Они требуют от нас самое дорогое — наших детей и стариков. Мне Бог детей не подарил, поэтому свои лучшие годы я посвятил чужим детям. Я жил и дышал с детьми одним воздухом. И представить себе не мог, что собственными руками придется возлагать на алтарь такую жертву. В моем возрасте я должен воздеть руки и молить… Братья и сестры, отдайте их мне! Матери и отцы, отдайте мне ваших детей!

Из толпы неслись вздохи, крики, вопли. Я как раз держала Меира на руках и еще крепче прижала его к себе, но Бася вырвала малыша у меня из рук и зарылась лицом в его волосы. Рыжие, совсем как у Рувима…

Староста продолжал говорить о том, что придется депортировать еще двадцать тысяч человек. Кто-то рядом со мной воскликнул:

— Мы все уедем!

Какая-то женщина выкрикнула свое предложение: никто из родителей не станет отдавать единственного ребенка, пусть отдают те, у кого их двое-трое.

— Нет, — прошептала Бася с полными слез глазами, — я не позволю его забрать!

Она так крепко обняла Меира, что он заплакал. Теперь староста убеждал всех, что это единственный способ ублажить немцев. Что он осознает весь ужас своей просьбы. Что его заверили: немцы будут забирать только детей младше десяти лет, потому что они не поймут, что с ними происходит.

Бася согнулась пополам, и ее стошнило прямо на мостовую. Прижимая к себе Меира, она начала выбираться из толпы, держась подальше от возвышения, на котором стоял староста.

— Я понимаю, это все равно, что оторвать от себя руку или ногу… — вещал Румковский, пытаясь оправдаться.

Я тоже все понимала.

Это означало, что человек истечет кровью.

***

В конце рабочего дня герр Фассбиндер не разрешил нам покинуть фабрику, не разрешил даже съездить домой, чтобы предупредить родителей, что мы задержимся допоздна. Офицерам, которые потребовали объяснений, он ответил, что у него горит план и он оставляет всех работать на ночь. Он забаррикадировал двери и встал около них с пистолетом, которого я раньше у него не видела. Я думаю, если бы какой-то солдат пришел забрать работающих здесь детей, герр Фассбиндер выступил бы против своей страны. И все это, я точно знала, ради того, чтобы нас защитить.

Во время комендантского часа эсэсовцы и полиция обыскивали дома и забирали детей.

Мы слышали крики и выстрелы, но герр Фассбиндер велел всем сидеть тихо. Молодые матери, с трудом сдерживая слезы, качали на руках малышей, а детям постарше он велел раздать леденцы и разрешил играть с пустыми бобинами, как с кубиками.

К утру я была сама не своя. Не могла не думать о Басе и Меире — кто защитит их, если от отца осталась лишь тень?

— Герр Фассбиндер, — взмолилась я. — Отпустите, пожалуйста, меня домой. Мне восемнадцать, я уже взрослая.

— Для меня ты Meine Kleine, ребенок, — ответил он.

И тогда я совершила невероятно дерзкий поступок. Коснулась его руки. Как бы хорошо герр Фассбиндер ко мне ни относился, я не позволяла себе думать, что мы ровня.

— Если я вернусь домой завтра или послезавтра и обнаружу, что, пока меня не было, забрали еще кого-то, мне незачем будет жить.

Герр Фассбиндер долго и пристально смотрел на меня, потом направился к двери. Вышел на улицу и подозвал немца-полицейского.

— Эта девушка должна добраться домой целой и невредимой, — сказал он. — Это очень важно. В противном случае спросится с тебя. Ты понял?

Полицейский был немногим старше меня. Он кивнул, угроза наказания напугала его. Он поспешно повел меня домой и остановился, только когда я подошла к крыльцу.

Пробормотав по-немецки слова благодарности, я влетела внутрь. Света не было, но я знала, что это не остановит немецких солдат от того, чтобы войти внутрь и найти Меира. Отец вскочил, когда услышал, что я вошла. Он обнял меня и погладил по голове.

— Минуся, — прошептал он, — я думал, что потерял тебя.

— Где Бася? — спросила я.

Отец отвел меня к кладовке, пол в которой моя троюродная сестра Ривка сорвала больше двух лет назад. Кипа газет прикрывала лаз в подпол. Я отодвинула газеты и увидела блестящие Басины глаза, со страхом вперившиеся в меня. Я услышала, как Меир тихо сосет пальчик.

— Отлично, — сказала я. — Очень хорошо. Давайте сделаем еще лучше.

Я лихорадочно осмотрела квартиру, и взгляд мой упал на бочку, которую отец принес из пекарни. Раньше в ней хранилась мука, а теперь она служила нам кухонным столом, поскольку сам стол мы уже давно сожгли в печке. Я перевернула бочку на бок и покатила к кладовой, а потом водрузила над дырой в полу. Нет ничего странного в том, что бочка из-под муки хранится в кладовой.

Мы понимали, что они приближаются, потому что слышали людей в соседних квартирах — крики тех, кого забирали из семьи, и тех, кто оставался. Однако прошло еще три часа, прежде чем они вошли к нам и потребовали указать местонахождение Меира.

— Я не знаю, — ответил отец. — Дочь не возвращалась домой с тех пор, как объявили комендантский час.

Один из эсэсовцев повернулся ко мне.

— Скажи нам правду.

— Мой отец и говорит правду, — подтвердила я.

И тут я услышала… Покашливание, тихий плач.

Я тут же прикрыла рот рукой.

— Ты больна? — спросил эсэсовец.

Я не могла ответить «да», потому что меня забрали бы как больную, которая подлежит депортации.

— Водой поперхнулась, пошла не в то горло, — ответила я, в доказательство громко хлопая себя по груди.

После этого эсэсовцы перестали обращать на меня внимание и начали открывать шкафы, ящики, заглядывать всюду, где не спрятался бы и ребенок. Они тыкали штыками в матрасы: а вдруг мы спрятали Меира там? Искали даже в недрах дровяной печи. Когда они направились к кладовой, я замерла. Один из солдат пошарил винтовкой по полкам, сбрасывая на пол наш скудный провиант, потом подошел к пустой бочке и заглянул в нее. После обернулся и равнодушно посмотрел на меня.

— Если окажется, что она прячет ребенка, мы ее убьем, — сказал он и пнул бочку.

Бочка не опрокинулась, не покачнулась, только чуть-чуть сдвинулась вправо, потянув за собой газеты и открывая крошечную черную трещину — всего лишь намек на то, что газеты прикрывают зияющую дыру.

Я затаила дыхание, уверенная, что солдат ее заметил, но он уже крикнул другим, чтобы шли в следующую квартиру.

Мы с отцом смотрели вслед удаляющимся эсэсовцам.

— Пока рано, — прошептал отец, хотя я порывалась броситься к кладовой.

Он украдкой указал на окно, откуда мы могли видеть, как наших соседей выгоняют из домов, уводят, расстреливают. Через десять минут, когда солдаты ушли с улицы и отовсюду слышался только вой несчастных матерей, отец побежал в кладовую и отодвинул бочку в сторону.

— Бася, — воскликнула я, — пронесло!

Она всхлипывала и улыбалась сквозь слезы. Отец помог ей выбраться из узкого подпола. Бася села, продолжая прижимать Меира к себе.

— Я думала, они услышат, как он кашляет, — сказала я, крепко обнимая сестру.

— Я тоже, — призналась Бася. — Но он был молодцом. Правда, мой маленький мужчина?

Мы взглянули на Меира, личико которого Бася крепко прижимала к своей шее — единственный способ, чтобы он не кричал.

Меир больше не кашлял. И не кричал. Теперь выла моя сестра, глядя на посиневшие губы и пустые глаза сына.

***

Детей в фургонах вывозили через ворота гетто. Некоторые были нарядно одеты — вернее, одеты в то, что к этому моменту осталось от этих нарядов. Они плакали и звали матерей. А те обязаны были вернуться на работу, как будто ничего экстраординарного не случилось.