Что было удобно в моих переездах — я легко управлялся со своими вещами — все они умещались в портфеле: кисти, краски, свитер, бритвенный прибор, ну и еще таскал связку холстов.

Хозяин выделил мне тонкостенную, продуваемую насквозь, пристройку к дому, но что меня привело в восторг — из окна открывался прекрасный спуск к реке. Обживая новую обитель, я уже мечтал иметь не просто угол, а непременно — просторную комнату с красивым видом из окна.

С пропиской меня снова взяли на кинокопировальную фабрику, причем на этот раз оформили почтовым агентом второго разряда — это была высшая ступень в моей карьере почтовика. Возглавлял почту по-прежнему Иван Иванович, а вот Сашки Ветрова и Зинаиды уже не было — они уволились; вместо них работала Стелла, сорокалетняя женщина с фигурой девчонки. Стелла встретила меня доброжелательно; пожаловалась, что «пальцы немеют от авторучки», но получает «копейки за каторжный труд». И сделала философский вывод:

— Мы живем в продажном мире. Все торгуют собой: своими руками, своей душой, телом. Я, слава богу, только руками. Развожу писанину, — и дальше, совершенно откровенно: — Я не ханжа, могу заниматься сексом и на столе, но только по любви.

В первый же день моей работы Стелла вызвалась приготовить на обед «свое любимое блюдо»; в закутке что-то поджарила, накрыла тарелкой и объявила:

— Вот просто интересно, что любит наш новый сотрудник? — и кивнула мне: — Иди к плитке, приготовь свое любимое блюдо. Там есть кое-какие продукты.

Я принял ее правила игры и сделал яичницу с помидорами. Стелла рассмеялась:

— Ну ты даешь! Надо же, у нас общие вкусы! — подняла тарелку над своим блюдом — там тоже была яичница с помидорами.

Так мы и подружились, но вскоре (через месяц) наша дружба перекосилась куда-то не туда. Накануне Рождества мы со Стеллой вспомнили первый день моей работы, и она, уставившись на меня, вдруг произнесла:

— Если мужчина и женщина вспоминают одно и то же, значит, между ними может быть что-то легкое.

Пока я осмысливал этот тонкий момент, она выразилась конкретней:

— Ты любишь меня или морочишь мне голову? Ответь, это принципиально важно!

Меня смутила столь агрессивная постановка вопроса (я почувствовал себя пленником) и уклончиво пробормотал:

— Мы же друзья.

А Стелла все развивала наступление:

— Давай поженимся. Вот так легко — раз и все, слабо?! И дальше потратим жизнь на поиски прекрасного.

«Ну вот, додружились; вляпался, получил рождественский подарочек», — подумал я и жутко струсил (во-первых, рассматривал брак как нечто вторичное, после того, как найду себя, заимею крепкую специальность, квартиру — до всего этого была почти вечность; во-вторых, не понимал, как можно договариваться о браке без настоящих чувств).

— Поиски прекрасного — это прекрасно, — промямлил я, — но пожениться так, второпях. Женитьба — это серьезное…

— Что ж, дело твое. Ну тогда, до свидания! Не опечалюсь. Небо не рухнуло. С мужчинами я всегда чувствую, когда надо сказать «До свидания». И прощаюсь с легким сердцем.

Я тоже вздохнул облегченно, точно выжил при катастрофе.

Ближе к зиме мне подвернулась более «интеллектуальная» и более оплачиваемая работа, а главное — место работы находилось на Водном стадионе и мне не надо было тащиться через весь город. К новой работе меня подтолкнули дружки Тольки Губарева фотографы Стрелков и Самолюк, после того, как посмотрели мои рисунки.

— У тебя неплохое чувство композиции, — провозгласили мастера фотодела. — Из тебя выйдет классный фотограф.

Как воодушевляющий пример они показали свои снимки и тут же позвонили знакомому директору фотокомбината.

— …Парень умелый, со вкусом, — отрекомендовали меня, — А о человеке не говорим, плохого не прислали бы.

Директор фотокомбината, молодой словоохотливый парень, бывший футболист Ванин, оформляя меня, откровенно признался, что в каждом, что в каждом видит подосланного из УБХСС.

— За тебя поручились проверенные люди, — сказал он. — Потому и оформляю тебя с легким сердцем. Очень легким. — На его лице появилась широкая, как дружеское объятие, улыбка. — Фотодело — нехитрая штука, но выгодная. Увидишь сразу. Левой работы невпроворот. Не зря к нам идут даже научные сотрудники. Кладут свои дипломы в долгий ящик — и к нам… У нас работают инженеры, музыканты. Есть даже один режиссер. Но почтового агента еще не было… Агент — противное слово, но почтовый — неплохое, хотя вместе все равно звучит как-то подозрительно, верно?.. И чего ты к нам подался? Мизерные оклады, говоришь, на почте? Понятно! На одном окладе в нашем Отечестве, ясное дело, далеко не уедешь. Не только на почте. Ладненько… Приступай к работе. Точку тебе даю приличную.

Я начал работать с двумя классными мастерами: тридцатилетним холостяком Володей, считавшимся начальником, и с его сверстником, горбуном Лешей, который числился лаборантом и постоянно страдал аллергией на химикаты. Мы с Володей добросовестно снимали клиентов, выписывали квитанции, выдавали карточки, Леша усердно проявлял пленки и делал отпечатки. Если Володя отправлялся на склад за фотоматериалами или к Леше приходила какая-нибудь девица и он болтал с ней в закутке, их работу делал я. Мы вместе обедали, после обеда играли в шахматы, и это были прекрасные минуты единения.

Когда я только пришел в ателье, Володя предложил мне делать половину работы без квитанций, но я наотрез отказался:

— Делайте, что хотите, но меня в это не втягивайте. Давайте так: я щелкаю, получаю свой оклад, остальное меня не касается.

Короче, у нас дело пошло так: Володя с Лешей от случая к случаю делали работу «налево», я снимал клиентов только по квитанциям. И все были довольны. Спустя год Володя купил холодильник, Леша — два костюма (он одевался по последней моде), мне зарплаты хватало на сносное существование.

Сразу же после работы Володя спешил к больной матери. Ему доставалось — он жил за городом, в доме без удобств, с парализованной, прикованной к постели матерью. Но глядя на Володю, никто не догадывался о его трагедии. Он выглядел бодрым, неунывающим; всегда улыбался, по ателье ходил посвистывая.

— Когда мне плохо, я думаю о чем-нибудь смешном, — говорил.

Он и на ателье повесил плакат: «Оставьте заботы за дверью».

Володя взялся за меня основательно и жестковато; вводил меня в курс фотодела и приговаривал:

— Вероятно, я окажусь плохим учителем, а ты неважным учеником, но посмотрим. Главное, поладить человечески.

Смотреть ему не пришлось; то, на что он ухлопал полжизни, я освоил за неделю (пригодились занятия живописью). Мастер встревожился, перестал открывать мне тайны фоторемесла и, по окончании недельной учебы, доверил «ответственнейший участок» — щелкать клиентов на документы.

Леша жил один в коммунальной квартире рядом с ателье; к нему после работы заходили девицы, которых он фотографировал и приглашал «посидеть в закутке»; перед этим сильно душился одеколоном и подолгу крутился перед зеркалом, натирая лицо кремом. Как большинство мужчин с физическими недостатками, Леша был помешан на девицах. Но что меня поражало, так это готовность девчонок на все, лишь бы попозировать и заполучить свои карточки. К Леше ходили такие красавицы, от которых захватывало дух. Он снимал их анфас, и в профиль, и со спины, и каждой писал стихи о любви. Были у него стихи о любви и к некой «звездной девушке».

— Почему ты пишешь только о любви? — как-то спросил я.

— А о чем мне еще писать? — уныло отозвался он. — Мне больше не о чем писать. Я ведь нигде не был, ничего не видел.

Чаще всего мы обедали в ателье. Покупали что-нибудь в гастрономе и готовили на плитке в закутке. Там было уютно: стол, два кресла, тахта, радиоприемник, на стенах — портретная галерея Лешиных красавиц.

По утрам в ателье заходило не так уж много клиентов. В основном учащиеся; им требовались карточки на документы. Это была скучная работа. Я усаживал клиентов между отражающих экранов, включал осветители, устанавливал треногу нашего допотопного ФК и, заглядывая в матовое стекло, наводил объектив на резкость. Потом щелкал на кассету с пластиной. Володя выписывал квитанции, Леша проявлял пластины и печатал карточки.