— Спасибо! Вы помогли мне сдать экзамены.

И исчезла навсегда.

Один знакомый в «Ленинке» мне сообщил, что в театре Вахтангова есть место бутафора. Не раздумывая я уволился из фотографии и перешел работать в театр (сам не ожидал от себя такой прыти, хотя перед этим и бросил клич: «Вперед!»).

С этого момента начался заключительный этап моего завоевания столицы. Получив пропуск на новую работу, я понял, что иногда случайность может круто изменить всю жизнь.

Вначале для проверки меня оформили маляром, и лишь когда я доказал, что знаю толк в краске, перевели в бутафоры. Моим наставником стал старший бутафор Володя Акимов — бодрячок с избытком энергии; он носил бордовый костюм и ярко-красный галстук, ходил подпрыгивая, пощелкивая пальцами, постоянно корчил гримасы и смеялся по каждому пустяку (за глаза его звали «разноцветненький»). Володя считал театр своим домом, и запросто держался со всеми актерами, от народных до статистов. В какой-то степени он был их коллега — в двух-трех спектаклях что-то выносил на сцену, а в одном даже произносил целую фразу. Володя научил меня разводить клейстер, наклеивать мешковину на сколоченные столярами станки и расписывать «луга» и «деревья» — он был отличным мастером и все делал быстро, а меня натаскивал:

— Как говорит один летчик, «делать быстро — значит делать медленно необходимые движения, не прерываясь между ними».

Меня всегда поражали перевоплощения моего «шефа»: только что сидел с актрисами — весь холеный, с изысканными манерами, вдруг сбрасывает пиджак, засучивает рукава, повязывает фартук и месит в ведре клейстер, словно каменщик раствор.

Завпостом в театре работал Грант, маленький, юркий, говорливый старикан. Гранта недолюбливали: порывистый и агрессивный, он всем надоедал чрезмерной суетой и болтовней; с подчиненными разговаривал надменно и грубо, при этом победоносно вышагивал по сцене и размахивал руками, но стоило появиться главному режиссеру или директору, как его походка становилась вкрадчивой, он опускал голову, руки прятал за спину, зычные окрики уступали место невнятному бормотанию.

Грант считался крупнейшим знатоком пива. От каждого нового сотрудника он требовал «прописки в коллективе» — приглашения с первой зарплаты в пивбар. Я пригласил его без напоминаний, да еще познакомил с Чернышевым, и шеф это оценил. Частенько во время работы Грант посылал кого-нибудь из рабочих за пивом и потом молча, как бы нехотя, выпивал с подчиненными, но вдруг вскакивал и кричал:

— Ну все, хватит! Разбежались! И чтоб все было в порядке.

Летом из бутафоров меня перевели в декораторы (мое мастерство стремительно росло), помощником к шустряку Володьке Белозерову, который до театра малярничал на стройке и больше интересовался редкими книгами и девицами, чем декорациями, тем не менее «прилично владел кистью». В наши обязанности входило содержать в надлежащем виде оформление спектаклей. Днем, после репетиций, мы с Володькой вытаскивали декорации из «карманов», раскладывали их на сцене и освежали: большие плоскости красили клеевыми красками, мелкие — морилкой, мебель покрывали лаком. Колера составляли в ведрах и таскали на сцену с шестого этажа, где находилась мастерская. Лифта не было, за день набегаешься по этажам, идешь из театра — еле ноги волочишь, но зато работа какая? Творческая! И где? В знаменитом театре! Слух об этом пронесся по «Ленинке», количество моих знакомых удвоилось (каждый хотел получить пропуск); я распрямился от переполнявшей меня гордости, избавился от комплекса провинциала и почувствовал себя уверенней.

Наконец-то я стал художником. Пусть запоздало, но все же стал. Кстати, я всегда и во всем был опоздавшим, поздно начинающим: и как горожанин, и как влюбленный, и как читатель, и как художник. И до сих пор открываю то, что мои сверстники давно прошли.

Почувствовав себя личностью, я, как ненормальный, бросился знакомиться с девушками и сразу приглашал их… не в театр — на Клязьму. Большинство говорили:

— В следующий раз.

Некоторые ехали и, само собой, не приходили в восторг от моего жилища, и похвалив живопись, вдруг вспоминали про «срочные дела» и просили проводить их к станции; или поддерживали разговор, потягивая вино, но как только дело доходило до объятий, ссылались на плохое самочувствие и уходили. Девушек отпугивала моя нетерпеливость, прямолинейность, неумение ухаживать, говорить комплименты. И все же за полтора года, которые я прожил на Клязьме, несколько представительниц прекрасного пола остались у меня — все загородницы, не избалованные особым вниманием; они это сделали легко, без всяких колебаний.

Одну звали Вера, она работала парикмахершей в Пушкино. Мы разговорились на платформе в ожидании электрички. Был зимний вечер, Вера игриво притоптывала только что выпавший снег, на каждое мое слово хихикала, восклицая:

— О, это высоко! — и смешно терла варежкой красный нос и вздыхала: — Потанцевать хочется!

Мы приехали ко мне и, выпив вина, тихо, чтобы не слышал хозяин, поймали по радиоприемнику музыку. До полуночи Вера учила меня танцевать (я оказался жутко неуклюжим учеником), при этом неизвестно чего от меня требовала:

— Делай как я! Высоко!

Утром, несмотря на бессонную ночь, она крутилась по комнате и чуть что опять:

— Высоко! Жуть как высоко!

В воскресенье она приехала ко мне с санками и потащила кататься на спуск, который виднелся из моего окна, а вечером повезла в Пушкино на танцы. Потом мы еще два раза встречались, провели у меня две «танцевальные» ночи и Вера настойчиво пыталась сделать из меня танцора, но ей это так и не удалось. Она была замечательной, в ней одновременно уживались заводная девчонка и прекрасная опытная женщина.

С волейболисткой Катей (вторая спортсменка в моей жизни!) мы познакомились в жаркий летний день на Клязьме — она с подругой загорала у реки. У нее было маленькое детское личико (хотя оказалась старше меня) и гигантская фигура, мощная, с плотными бедрами, невероятно сексуальная (вторая великанша в моей жизни — вот повезло!). Когда она встала и пошла к воде (чтобы привлечь к себе внимание), я так и разинул рот; она заметила, что я глазею, кокетливо показала язык и выдохнула:

— Что за интерес ко мне?

Я понял — надо действовать, и ринулся за ней; в воде мы и перекинулись первыми фразами, а затем и поглаживали друг друга — ей нравилась моя загорелая кожа «как кирпич», а мне — ее длиннющие руки и ноги. Мы так возбудились, что прямо с реки направились ко мне (к счастью, «хмырь» был на работе). Подруге она сказала: «посмотреть картины», и та, молодчина, все поняла. Кстати, ее подруга была очень маленького роста и, когда они стояли рядом, Катя смотрелась особенно впечатляюще. Она жила на соседней станции и была профессиональной спортсменкой (играла за сборную области), и постоянно находилась на сборах — за все лето мы провели вместе не больше недели… Кстати, в то время ко мне проявляли интерес только парикмахерши и продавщицы; две спортсменки — исключение; «интеллигентки» не замечали меня вообще.

Еще одно приключение — с Альбиной из Загорска — началось в электричке; мы вместе покуривали в тамбуре. Альбина была разведенной, жила с ребенком и родителями, и работала продавщицей в «Галантерее»; в Москву наведывалась раз в месяц, так что, в смысле нашей встречи, мне просто повезло.

У Альбины была угловатая фигура и некрасивое грубое лицо с прядью крашеных лиловых волос, но мне показалось — она имеет какую-то «тайну». Скорее всего, она просто умела слушать (к этому времени я уже разболтался хоть куда), возможно, нашла свою манеру поведения — сдержанную, «женщины с прошлым», — но ее «манящая тайна» так и притягивала меня. Совершенно спокойно, даже безучастно Альбина согласилась «навестить меня»:

— Я наверно приеду попозже. Встретьте меня на платформе. Мне надо заехать домой.

Мы полистали расписание (каждый уважающий себя загородник не расстается с ним), наметили электричку и я, с широченной улыбкой, вышел на Клязьме. А Альбина поехала дальше — без тени улыбки, словно мы договорились не о свидании, а о каком-то обыденном деле. Я думал, она обманет, но она приехала и сразу по-деловому предупредила: