Днем появлялась разношерстная публика. Тех, кому требовались портреты, я снимал в соседнем павильоне. Там у нас стояли софиты с мягким, рассеивающим светом и несколько стульев и кресел для групповых съемок. Если клиенты настроились на цветные фотографии, мы с Володей менялись местами. Я садился за квитанции, а он шел в павильон. Шел медленно, по-хозяйски, на ходу засучивая рукава халата, хмурясь, как бы настраивая себя на творческий лад. Он серьезно относился к каждой съемке. Прежде всего узнавал, что именно желают клиенты. Потом долго усаживал «натуру», ставил различные цветные фона, искал нужный ракурс, при этом щурился, гримасничал, прикрывал глаза ладонью. Только после столь длительной подготовки брал «Зенит» и делал снимок. И два-три раза дублировал его с разных точек.

С наступлением вечера в ателье шли все подряд: подростки, рабочие, солдаты, влюбленные. Эти последние ужасно спешили запечатлеть свое счастье — то ли никак не верили в него, то ли боялись, что оно не будет вечным. Что и говорить, по вечерам работы хватало, еле успевали смахивать пот.

Попадались всякие клиенты. Одни благодарили за снимки, другие ворчали, что с трудом узнают себя, третьи — чаще всего женщины средних лет — возмущались, что мы сделали их гораздо старше своего возраста. На это Володя небрежно бросал:

— Можем омолодить, — и мастерски ретушировал негатив.

Особенно привередничали старики: и сняли-то мы их не так и отпечатали не в том формате. Приходилось переснимать, держать марку фирмы. Но еще больше хлопот доставляли мамаши с детьми. Случалось, здесь мы работали вдвоем с Володей. Он снимал, а я развлекал детей игрушками, корчил разные рожи, при этом, по словам Володи, проявлял неплохие актерские способности.

По желанию клиентов, мы придавали карточкам разное обрамление: делали и фигурную обрезку, и вставляли в тисненые картонные рамки.

Раза два в месяц в ателье появлялся судовой механик Игорь, по совместительству работавший помощником директора фотокомбината Ванина. У Володи он забирал ведомости и в конверте надбавку — сто рублей. Хитроватый тип, пристроившийся на теплое место, этот Игорь всегда канючил:

— Разведка донесла, вы здесь крепко окопались. Слишком много гребете. А у нас с Ваниным дети. Соображать надо!

Развращенный властью, он с каждым приездом повышал ставку. Володя был человек горячий и смелый — казалось ему все нипочем, но и он ждал появления этого Игоря с содроганием.

— Все, что мы тут делаем, — мелочевка, — пояснял мне Володя. — Вон на втором комбинате работают так работают. У них точки в центре, в лучших местах, а у нас на отшибе… Ванин безмозглый. Ничего не может пробить. Ему только мяч гонять, а не комбинатом заведовать. Рано или поздно его турнут. Но он, прохиндей, не пропадет, он из тех, кто с какой бы высоты ни падал, всегда встает на ноги.

С каждым месяцем Игорь наглел все больше. Как-то явился к нам и заломил такую сумму, что Володя не выдержали посла его куда подальше. Игорь ушел, затаив едкую ухмылку, а потом позвонил Ванин и вызвал Володю к себе «на совещание».

— Приду, когда сочту нужным, — обрезал Володя и бросил трубку. Крупный начальник Ванин не прощал такого неповиновения.

Через неделю Володю, а заодно и Лешу, перевели в точку на окраине. А мне прислали новых фотографов. Они оказались врачами и понятия не имели о фотоделе. Один из врачей сразу уселся за квитанции, другой был годен только нажимать на спусковой рычаг, и то при условии, если я освещу натуру и поставлю выдержку. Не было у врачей ни навыка, ни элементарного вкуса. Я прямо намучился с этими «мастерами». Бывало, втолковываешь, что к чему, вроде все поняли — отойдешь, опять полная беспомощность. Мне приходилось и снимать, и проявлять, и печатать, и глянцевать снимки на барабане. Врачам что ни доверишь — напортачат. Потом за них я извинялся перед клиентами, переснимал. И все вспоминал Володю и Лешу, которые были настоящими мастерами и работягами. Вспоминал их «мелкие махинации» и не осуждал, ведь у начальника Володи оклад был сто десять рублей, а у лаборанта Леши — восемьдесят; и Володя почти все «левые» деньги тратил на больную мать, а добряк Леша — на девчонок, его единственную радость.

Зимой жить за городом стало тяжеловато; хозяин экономил дрова, на стенах появилась изморозь, а на окнах намерзал такой слой льда, что дневной свет становился тусклым, и прекрасный спуск к реке превращался в какую-то темную бездну; я спал под двумя матрацами (этим добром у хозяина был забит весь сарай; он работал комендантом в общежитии и с маниакальной жадностью тащил к себе все, что плохо лежало). Просыпаясь, я смахивал иней с матрацев и одежды, выметал снег из-под двери, грел чайник на плитке, на ходу проглатывал пару бутербродов и бежал по сугробам к электричке; полчаса трясся в мерзлом тамбуре, затем еще столько же в метро — в общей сложности на дорогу в оба конца уходило около трех часов, но я не унывал и стоически переносил трудности — за прошедшие годы научился не хныкать по пустякам и разные неприятности рассматривал как трамплины, которые рано или поздно подбросят меня в «удачливое будущее».

На Клязьме не было ни асфальтированных троп, ни столовой, зато летом дома утопали в зелени и через весь поселок петляла живописная речка. Вся моя тогдашняя жизнь была связана с пригородными поездами. В утренних электричках обычно читал, а в вечерних дремал (после работы задерживался в городе: то у Юрки Мякушкова, то заезжал к тетке, то просто шастал по улицам в надежде на романтическое приключение. Иногда возвращался домой с последней электричкой и, если просыпал свою платформу, целый перегон, а то и два, топал по шпалам.

Кто только не встречался в электричках! Охотники и рыбаки, которые, точно модницы, демонстрировали друг другу свою экипировку; нищие, заливающие такие истории, от которых захватывало дух, компании «стиляг» — парни с «коками» и густо накрашенные девицы в невероятно смелых одеждах — они пели под гитару модные песни, раскачивались и отчаянно притопывали. А какие встречались дачницы! Когда я смотрел на них, у меня внутри все леденело и не хватало духа подойти к ним; я только запоминал станции, на которых они выходили.

И еще одна немаловажная вещь: несмотря на бурные события, частую смену впечатлений, время тогда тянулось довольно медленно, за месяц столько всего происходило — и не перечтешь. А теперь, в возрасте, я остро ощущаю — время летит со страшной скоростью, месяц за месяцем так и мелькают. И год за годом. И никак эту быстротечность не притормозить.

Однажды после работы, прогуливаясь по городу, я набрел на библиотеку имени Ленина… Когда вошел в общий зал, меня поразила белая колоннада и люстры под высоченным потолком, и множество столов с настольными лампами, и стеллажи с книгами; на первом этаже находился зал периодики, закутки с каталогами и буфет, а на антресолях — курилка с телефонами автоматами, и там на стульях, батареях и подоконниках сидели молодые люди, они отчаянно курили и спорили об искусстве.

Я стал бывать в «Ленинке» каждый вечер — тяжеловато переносил одиночество, а в библиотеке был среди людей. Мне нравилось там все, даже стоять в очереди в раздевалку, здороваясь с завсегдатаями, и конечно, пить кофе в буфете, и болтать в курилке, а с наступлением лета сидеть с кем-нибудь из новых знакомых перед входом в вестибюль на лавке под пахучими липами.

В библиотеке я наверстывал недостаток образования, прочитал то, что давно должен был прочитать: и нашумевшие новинки, и запрещенных авторов, книги которых выписывали из спецхрана по ходатайству с места работы (после чего читателя брали на заметку), но не менее ценным для меня было общение с людьми. В то время молодежь тянулась в библиотеки. Тогда, в конце пятидесятых годов, «Ленинка» напоминала молодежный клуб: запойно читали Хемингуэя и Ремарка, из библиотеки отправлялись на выставки, в мастерские художников, в кафе «Националь». Атмосфера в библиотеке была домашней: на лестничной площадке велись беседы, в вестибюле назначались свидания, кнопками прикреплялись записки: «Ждем на выставке», «Приходи в Наци» (кафе «Националь»).