Подсчитав все наши деньги, мы зашли в столовую, пообедали, потом погуляли по набережной. К вечеру я проводил ее в Лужники к подъезду подруги, сам направился к Тольке Губареву. Открыв дверь, Толька развел руками:

— Никак не могу, у меня девица. Сентиментальные нежности и прочее. Приходи завтра.

Решил напроситься ночевать к Чернышеву, позвонил, трубку сняла его мать, сказала «сын в командировке». К полуночи добрался до Вильки, а на их двери — висячий замок. Поеживаясь, закурил и двинул в сторону теткиного дома. У меня всегда так — уж если не везет, так не везет во всем: теткино окно оказалось незанавешенным, и от ночевки у нее пришлось отказаться. Побрел в сторону Лужников в надежде пристроиться к какому-нибудь сторожу на стройке или найти подходящее укрытие в пустых, еще не снесенных домах. Как-то само собой очутился около дома Любиной подруги. Зашел в подъезд. Показалось тепло. Поднялся на две-три ступени и вдруг увидел Любу — она сидела у батареи, положив голову на сумку с книгами.

— Подружка не пришла домой, — прошептала Люба.

Мы прижались друг к другу, накрылись моей курткой и задремали.

Через несколько месяцев скитаний я вновь прописался у почтальонши (на этот раз Марья Ивановна расщедрилась на полугодовую прописку) и решил устроиться работать на Мосфильм, чтобы быть поближе к киноделу и на следующий год идти на режиссерский во всеоружии, но оказалось, таких умников на студии было немало. Мне предложили должность почтового агента (начального третьего разряда) на соседней кинокопировальной фабрике; выбирать не приходилось.

Теперь с утра я крепил бирки к железным ящикам с кинолентами, грузил ящики в кузов грузовика и с шофером развозил почту по всем вокзалам города. Это была интересная работа: во-первых, я подробно изучал Москву, все закоулки и выезды, во-вторых, имел возможность смотреть новые фильмы, но главное, выпадали дни, когда работал всего по четыре часа… Обычно приезжали нерасторопные шоферы, и мы подолгу торчали у вокзалов, но иногда прикатывал «рыжий коротышка» — шофер солдат, который, вроде меня, недавно демобилизовался — тогда выпадал безумный денек. Солдата звали Евгений; он объяснил мне, что свое имя получил в честь любовника его бабки, какого-то известного деятеля. «Коротышка» Женька еле доставал ногами педали, и когда тормозил, привставал с сиденья, но его мастерству мог позавидовать любой. Он отлично разбирался в системах машины, имел потрясающую реакцию и как никто знал трассы. Бывало, мы с ним управлялись до двух часов дня. Гоняли кратчайшими путями, минуя забитые транспортом улицы, срезая углы; подлетали к вокзалам, вклинивались меж почтовых грузовиков и быстро по накладным перекидывали почту. Потом я подписывал Женьке путевку и спешил на этюды, а он жал к мебельному — подхалтурить.

Это были лучшие дни моей тогдашней жизни. Конечно, в те часы, что мы с Женькой работали, мы вкалывали до седьмого пота, после работы руки и ноги отваливались.

— Мы что! — говорил мой напарник. — Вот наши отцы и матери, и особенно деды, работали так работали. Сейчас они были б героями труда.

Пару раз после работы с Женькой выпивали в «Прибое» — «поплавке» на отводном канале Москва-реки (в народе его называли «Санта-Мария»). В «Прибое» на десять рублей можно было взять бутылку коньяка «сорок оборотов» и два цыпленка-табака. Там выступал цыганский ансамбль и веселье било через край… Забалдев, мы с Женькой болтали о девчонках.

Женька до армии был женат, но его брак закончился банально, как в душещипательном фильме: пока он служил, его благоверная нашла себе другого.

— …Я любил ее, — рассказывал Женька. — Еще когда женихался, на свиданья таскал букеты, дарил духи. Полгода только и целовались… Как-то ночью заплатил за рейсовый автобус. Шофер сошел с маршрута и довез ее до дома… Я к ней хорошо относился, и она, дуреха, подумала, что и все мужики такие. Не зря говорят: «Много хорошего — тоже плохо». Не ценишь хорошее-то. Она связалась с эгоистом, а это куда серьезнее, чем любые другие недостатки. Сгоряча я решил ей отомстить и переспал с ее подругой, но она только пожала плечами. Начисто разлюбила меня… Я сказал: «Ну что ж, прощай дорогуша, желаю счастья!». И ушел от нее красиво — подарил ей свою комнату, зато оставил уважение к себе. Теперь живу у матери… А с женой теперь друзья. И больше жениться не собираюсь. Лучшая жена — бывшая жена.

Во время нашей второй выпивки в «Прибое» я заметил за соседним столом не слишком яркую одинокую блондинку, моего возраста; перед ней стояла тарелка с цыпленком и рюмка коньяка; блондинка выглядела предельно спокойной, словно проводить вечер в одиночестве для нее — дело привычное. После того, как мы с Женькой выпили по две рюмки коньяка, блондинка уже показалась мне довольно-таки яркой, очень спокойной и очень одинокой; когда мы прикончили всю бутылку, я был уверен — она жгуче-яркая красавица, а ее одиночество — жестокая несправедливость судьбы. Во мне возник ветер желаний. Как только начались танцы, я подошел к соседнему столу.

— Можно вас пригласить на танец?

Танцевать я не умел, но спьяна подумал: «Что-нибудь само собой получится». К тому же, в проходе уже толпилось столько пар, что ни о каком танце не могло быть и речи — втиснуться бы в массу да немного подергаться.

— Меня? На танец? — переспросила блондинка. — Но вы не будете со мной танцевать.

Несколько секунд я осмысливал ее заявление, и вдруг подумал: «Хромоногая!». Но тут же решил: «Плевать! Уж очень красива!» — и выпалил:

— Буду!

Она встала и я вскинул глаза к потолку — в ней было два метра! Несколько опешив от партнерши такого калибра, я все-таки почувствовал — ветер желаний задул с убойной силой. В танце мой подбородок упирался в ее грудь, а руки обнимали не талию, а бедра, но это обстоятельство ничуть не смущало мою партнершу — она с прежним спокойствием переступала с ноги на ногу (нас со всех сторон стискивали парочки; как я и предвидел, для танца совершенно не было места — к моей радости). Во время телодвижений, ощущая под платьем гибкое теплое тело, я выяснил, что блондинку зовут Яна, она из Новосибирска, состоит в юношеской сборной страны по баскетболу.

После танца я распрощался с Женькой (он благословил меня на подвиг) и подсел к Яне, и выудил из нее дополнительные сведения — приехала на игры, остановилась в гостинице ЦСКА, Москву не любит — в ней «полно суетников». Все это я узнал за бутылкой вина, которую заказал со спокойного одобрения великанши. К концу вечера я набрался мужества и выдавил:

— Поедем к моему приятелю? (решил напроситься к Тольке Губареву).

— Хорошо. Это далеко?

Через полчаса с двумя бутылками «Имбирной» мы подъехали к Тольке и дали пять с половиной звонков. К счастью, поэт был дома и один.

Откупорив бутылки, мы с Толькой начали произносить тосты за баскетбол и поэзию. После каждого тоста Толька мучил нас стихами — выпендривался перед гостьей и так и сяк, нарочно выбирал разнузданные строки, но моя подружка (именно моя!), молодчина, равнодушно отнеслась к его виршам.

Почти до утра мы обхаживали Яну с двух сторон и, повторюсь, Толька извивался, точно клоун, и так и норовил оттеснить меня, но ему это не удалось — слишком силен был мой ветер желаний. В конце концов он смирился с поражением и благородно улегся на раскладушке, предоставив нам с Яной тахту. И здесь произошло самое интересное: в момент, когда мой ветер перешел в ураган, Яна оставалась абсолютно спокойной, еще спокойней, чем прежде, будто все происходящее ее не касается и в постели она совершенно случайно, да и не она вовсе, а ее тень. В пик моего торжества она вдруг проговорила:

— Хочется чего-то особенного.

В голове мелькнуло: «Наверняка хочет любви втроем! Ну уж дудки!». Как все собственники, я не собирался делиться счастьем.

Утром меня растормошил Толька:

— Опоздаешь на работу!

Я вскочил, оделся, стал будить Яну, а она, не открывая глаз:

— Голова болит. Да и у меня сегодня свободный день.

На работе я весь извелся от ревности, какие только картины не вырисовывались перед глазами, через каждые двадцать минут звонил Тольке, но соседи неизменно повторяли: