Так оно и случилось. Месяца через два или три она съездила в Архангельск и там подтвердили, что беременности нет, а задержка месячных обусловлена авитаминозом. Надо сказать, что это был единственный случай такого обследования в моей жизни и, при этом, диагноз был поставлен правильный.

С первых дней моей работы врачом я стал зарабатывать авторитет, особенно у женщин с детьми.  Но бывали и казусы.

Как-то осматриваю молодую женщину. У больной была задержка месячных и высокая температура. Свою высокую температуру она объяснила тем, что простыла, вывешивая белье на морозе. После осмотра я ей назначил норсульфазол, которым тогда лечили простудные заболевания. Но когда я от больной уходил, то меня догнала ее  соседка и сказала: «Не верьте ей, у нее  задержка, она себя наковыряла, поэтому и температура». А это было очень опасно, поскольку грозило сепсисом. Тогда я вернулся и дал ей направление в больницу поселка, где ей гинеколог сделал чистку.

Другой случай, связанный с женскими проблемами, случился у меня немного позже.

Был у нас в части так называемый стройдвор, который был расположен  километров в двух, по направлению к Хатанге. На стройдворе находился щебеночный завод, электростанция и еще там был жилой дом. В этом доме жили две семьи офицеров, обслуживающих эту строительную технику. Одна семья была молодой парой: лейтенант с женой, оба веселые, безалаберные и выпить не дураки. Жена лейтенанта, маленькая, худенькая и веселая, всегда плясала у нас в самодеятельности.

И вот, жена этого лейтенанта вызвала меня по поводу маточного кровотечения. Она мне откровенно сказала, что у нее была задержка месячных и она там «поковырялась». А дело было 6 ноября, вечером, когда все советские люди, в том числе и в Арктике, готовятся к празднику, выпивают и им не до приема больных, особенно, если болезнь может подождать. Поскольку кровотечение у нее не сильное («мажется»), то я ей прописал лежать и прикладывать холод на низ живота. А завтра, мол, посмотрим.

Вечером у нас в клубе, он же солдатская столовая, состоялось торжественное собрание, а потом концерт художественной самодеятельности. Каково же было мое удивление, когда во время концерта среди отплясывающих женщин, я узнал мою недавнюю больную, одетую в украинский национальный наряд. Оказывается, что она решила для достижения эффекта, то есть для выкидыша, пойти плясать, причем вставив туда катетер. Кажется, она своего добилась.

В нашей жизни в Арктике и в моей медицинской практике было достаточно смешных эпизодов. Я же в нашем городке был единственный врач и, поэтому,  ходил на все квартирные вызовы к офицерам, но чаще всего – к их детям и женам.

У меня в санчасти работала медсестра Анна, жена нашего комсорга Низковолесова. Она была настоящая истеричка, несмотря на то, что была молодой женщиной, тридцати лет, а может быть, даже меньше. У нее случались припадки, к которым и я, и муж ее,  хороший парень, вполне привыкли.

И вот наш комсорг уехал на 3 дня в Красноярск, на пленум крайкома комсомола. В его отсутствие с Анной случился приступ и она вызвала врача. Я пришел, посидел с ней, успокоил, дал ей валерьянки. Когда же ее муж приехал, она стала рассказывать ему, что приходил доктор и они были в доме с доктором вдвоем. Комсорг сделал вид, что очень ревнует и даже порвал жене майку. Самое любопытное, что он мне сам рассказал об этом, просит его извинить, потому, что понял желание жены поучаствовать в сцене ревности. Поэтому он изобразил сцену ревности, да так, чтобы она была удовлетворена этим. И Анна потом всем хвасталась, как любит ее муж.

Всякое бывало во время нашей жизни в Арктике, медицинской практики у меня было достаточно, тем более, что до ближайшего госпиталя в Красноярске или Архангельске от Хатанги было две тысячи километров.

Несчастные северные народы

В поселке Хатанга была больница – небольшое двухэтажное здание. В больнице работал хороший врач, хирург по фамилии Суховой, сосланный на север за сотрудничество с немцами.  Еще работала в больнице терапевт Подшивалова, тоже врач, но очень неуверенная в себе. Однако намного позже я узнал, что за многолетнюю работу в Арктике  Подшивалова получила Орден Ленина.

Были еще в больнице гинеколог и педиатр. И была стоматолог, которая ничего делать не умела, поэтому ее все время направляли на факторию, то есть – в тундру, где жили «националы», как мы их называли, то есть местные жители, северные народности, в основном – племена саха, долгане  и нганасане.

В этих факториях, как правило, был один домик, а вокруг него стояли только чумы. Чум – это традиционное жилище северных народов. Один из чумов назывался «красный чум», по типу «красный уголок» в школе или в казарме. В «красном чуме» был один медик: то ли фельдшер, то ли санитар. И периодически фактории навещали стоматолог, терапевт и  педиатр.

Местные жители жили в чумах, сооруженных  из оленьих шкур. На полу и на стене чума были оленьи шкуры. Иногда в чуме стояла  печка «буржуйка», а если не было печки, то посреди чума находился костер.

Одеты эти северные народы всегда в шкуры, поэтому запах, а, точнее – вонь, от них были соответствующие.

Питались они оленьим мясом, которые ели большими кусками, не брезгуя даже кусками с оленей шерстью. Еще они ели рыбу.  Хлеба у них не было, часто не было и сахара. Об овощах и приправах – понятия не имели.

Рассказывали, что некогда советская власть взялась продвигать культуру среди северных народов. Обком партии распределил их поселки между предприятиями, в числе которых были порты, школы, некоторые заводы, например, рыбный завод в Норильске и огромный Норильский никелевый комбинат и обязал эти предприятия оказывать помощь местному населению.

Так некоторые деятели устроили аборигенам  помывку в бане, выдали белье, которое представители этих северных племен потом поснимали и разбросали по тундре, мол,  не мылись никогда – и сейчас не будем. А директор Норильского комбината, кстати, Герой социалистического труда, предложил построить один пятиэтажный дом, где могли бы разместиться два колхоза из этих националов. Но эту затею не реализовали.

Помню, как при мне по грязному полу в вонючем чуме ползал ребенок, который еще не мог ходить. Так я спросил жителей чума: «А как же быть, если ребенок писать захочет?», на что они засмеялись и махнули рукой.

Поэтому я не особенно удивился, когда мне в районной больнице показали ребенка с обморожением «письки» четвертой степени. То есть кончик был черный (некроз) и он подлежал ампутации.

Врач махнула рукой – все равно долго не проживет и спросила: «Вы туберкулезные бугорки видели?». А я их видел только на трупах при вскрытии умерших от туберкулеза. И то – пару раз, так как туберкулезные бугорки – это начальная стадия развития туберкулеза.

Так вот, там в больнице у ребенка –  грудничка я увидел во рту на небе белые бугорки, а это и есть признаки туберкулеза. У ребенка уже во рту и небо, и гортань были покрыты бугорками, как в учебниках патологической анатомии.  Педиатр показала мне глаза ребенка: они смотрели в разные стороны. У больного ребенка было косоглазие, как следствие туберкулезного менингита. Ребенок умирал.

Туберкулезный менингит у детей был очень распространен до 50 – 70-х  годов ХХ века, так как в условиях низкой бытовой культуры, где дети живут в контакте со взрослыми, больными туберкулезом, и плюющими всюду свою зараженную мокроту, это неизбежно. 30% населения этих северных народов были больны туберкулезом. Средняя продолжительность жизни – 33 года.

Я это вспоминаю, потому, что был поражен разницей между нашей, не очень развитой культурой гигиены и полным отсутствием гигиенических навыков у северных народов.

Но, вспомнив об этом умирающем ребенке, нельзя не сказать отдельно о туберкулезе, лечению которого я посвятил свыше тридцати лет своей жизни.