Тем же вечером он явился с охапкой цветов, и я наблюдала, как склонившись над вазой, он колдует над необычайно утонченной, асимметричной, но идеально выверенной композицией, подсовывая сухие угловатые ветки терновника к орхидеям и желтым нарциссам, нигде не переусердствовав в сочетаниях, но позволяя каждому лепестку заявить о себе. Он был художник, целиком ушедший в работу, по полсотни раз менявший положение ветки, прежде чем удовлетвориться результатом.

Впоследствии он создавал композиции еще более дерзкие, из полевых цветов или сухой рогозы. Или травы. Мы никогда не всматриваемся в траву, хотя видим ее повсюду. Если не ворошить ее, а позволить распустить стебли, она выставит напоказ крошечные султанчики и цветы, миниатюрные и чудесные, никем прежде не замеченные. Нам часто подменяют красоту шумихой и ярким клеймом, не давая видеть прекрасное в том, что вокруг нас.

У меня вошло в обычай подавать ему чай с печеньем, каждый раз придумывая что-нибудь особенное, и мы беседовали о разных вещах, чаще всего о нашем общем увлечении. Первое время я насмехалась над его знаниями, ведь поддеть его не составляло труда. Он никогда не отвечал, но безропотно выслушивал и продолжал с того же места, где его прервали.

Он знал название каждого цветка, когда его сажать и как за ним ухаживать. О цветах он говорил как говорят о друзьях, посвящал меня в искусство аранжировки, превознося умение наслаждаться природой, стремясь опровергнуть бытующее мнение о принципах композиции. Постепенно я перестала смеяться над ним и погрузилась в его мир, в течение его мыслей. Он плакал, рассказывая о пренебрежении к полевым цветам.

- Никто не видит их, - всхлипывал он. - Они сироты, изгои, выброшенные на пустыри и в канавы. Разве цветок можно меньше любить, если его название позабыто?

Как-то вечером он отвел меня к себе домой, в сад из трав, и упросил, чтобы я всмотрелась в эти дебри. И хоть издалека двор выглядел так же беспорядочно, как лесная поляна, встав на колени среди стеблей, я увидела, что все тщательно выстроено по его странным представлениям - не рядами или кругами и не по номерам, но в ритмах его сердца, электрических токов, что маленькими молниями ветвятся в наших черепах.

Но теперь я стала мишенью для оскорблений. Родители и друзья, заметив, сколько времени я провожу с садовником, кричали, что я влюбилась в траву, что стала безнравственной и что все мои излияния о красоте - чепуха, если уж я опозорила себя дружбой с таким уродом.

И я оттолкнула его. Вместе с друзьями я смеялась над его птичьей сутулостью и носом, как осадный таран, на улице награждала его обидными прозвищами, а проходя мимо его тележки, выдергивала цветы, швыряла их на мостовую и топтала ногами. Конечно, после такого обращения он перестал заглядывать ко мне по вечерам, хотя по-прежнему привозил к дому тележку, держась в стороне от поклонников, и смотрел в мое окно. Тогда я задувала свечи, чтобы незаметно выглянуть из-за шторы, и слезы капали в жасминовый чай, ведь только после расставания я поняла, что люблю. Только когда вынудила его уйти. Снова и снова вспоминала я наши разговоры, освобождавшие меня из плена зеркал. При нем мне не нужно было прихорашиваться или позировать, ведь я не считала его достойным внимания, и так он сумел провести мою гордость.

Что нам дорого, то прекрасно. Прочие называли его травой, но были травой сами, стремясь к одному и тому же и становясь одинаково безликими. Он стоял как единственный нарцисс на подстриженном газоне, источая красоту, как вулкан извергает лаву. Если бы я только могла произнести это тогда, как делаю сейчас. Моя собственная спесь заперла перед ним дверь, оставив меня внутри, а ключ потерялся.

В отчаянии ломала я голову, как вернуть его назад, не ущемив своей гордости, пока не вспомнила наконец один старый разговор. Я спросила его тогда о самых редких цветах, и он рассказал о таком, что растет в пустыне и цветет раз в четырнадцать лет, и о цветке снегов, что раскрывает лепестки всего на минуту, пока их не сгубит мороз, и еще о таящемся в дебрях плотоядном цветке с клыкастыми челюстями, что охотится на ящериц и летучих мышей и способен откусить палец неосторожному путешественнику. Рассказал о цветке размером с бочонок, пахнущем тухлым мясом, о крошечном цветке в форме осы, растущем на вершине деревьев, и цветочной лозе, из чьего сока делают духи, унция которых стоит как хороший дом.

- И ты все их видел? - спросила я, а он уверил, что да, ведь в поисках их прошла вся его жизнь.

- Но какой же из всех цветов самый редкий? – спросила я тогда. - Редкий настолько, что даже ты его не видел?

Тогда он надолго замолчал, склонившись над чашкой с чаем, которую держал кончиками пальцев, словно боялся, что оставит синяки. Наконец он поднял взгляд.

- Есть цветок, - сказал он, - о котором мне рассказывал Дядя, цветок-легенда, которого не видел ни он, ни кто-либо из живущих садовников.

- Какой же это цветок?

- Это цветок, растущий в долинах страны смерти.

И больше он не произнес ни слова, хоть я умоляла рассказать, каков цветок на вид и как он пахнет. Он оставил чай, покачал головой и отправился со своей тележкой восвояси.

Теперь этот разговор подсказал мне, как нужно поступить. На следующий день, гуляя с подружками, мы услышали его колокольчик, и я направила компанию к его тележке. Оказавшись рядом, я остановилась и обернулась к нему, придержав деревянную ручку тележки.

- Юный цветочник, хочешь меня поцеловать? - спросила я.

Мои спутницы захихикали, предвкушая насмешку. Впервые подойдя ко мне, он краснел и смущался, как девушка, теперь же взглянул мне в глаза и просто ответил:

- Да.

- Тогда, - сказала я, - ты должен принести мне цветок, ведь моя ваза пуста. Но я не простая девушка, и мне не нужен простой цветок. Ты должен принести самый редкий - тот, что растет в долинах страны смерти.

Тут он побледнел как полотно, но не отвел глаз от моего лица. Долго мы молча смотрели друг на друга, веселье же в моей свите тем временем совсем стихло. Даже они почувствовали серьезность момента.

Наконец он кивнул и едва различимым шепотом произнес:

- Я его принесу.

И покатил тележку вдоль улицы к своему дому.

Потом он пропал. Год я ничего не слышала о нем, а хозяйки сетовали, что букеты их стали куда хуже и что больше нельзя купить редких цветов, какие они любят.

Раз я встретила его дядю, с мутным взором подпиравшего дверной косяк, и спросила, нет ли известий о племяннике, но он ничего не знал.

Через тринадцать месяцев с его исчезновения, в самую длинную ночь в году, я была разбужена поцелуем. Моим первым и последним, свежим, как цветок акации, скоротечным, как полет умирающего муравья. С сердцем, прыгающим в груди, я села и протянула руки, но обняла только ночной воздух. Открыв глаза, я увидела, что в вазе, целый год пустовавшей на подоконнике, теперь стоит единственный цветок, бледный, круглый и сияющий, с благоуханием медово-сладким, но чуть гнилостным. Дрожа, словно лист на ветру, я подошла к цветку, приблизила лицо к его странному свечению и вдохнула запах трупа, принесенный невидимой рукой из другого мира, и в тот самый миг мне предстало видение, как будто цветок был окном, куда я выглянула. Я увидела долину, откуда явился цветок, окруженное скалами сухое ущелье, и в этой безводной местности, пустив корни в пыль, без капли влаги или лучика солнца, на бледных стеблях росли три бледных цветка. На моих глазах из тени протянулась рука без лоскутка плоти, голые кости, и сорвала цветок с глухим щелчком, как стук камешка о дно пересохшего колодца, а затем исчезла из виду.

Тогда я поняла цену, заплаченную любимым за мою прихоть. Я поднесла к цветку руки, но едва пальцы коснулись лепестков, они рассыпались в горстку праха, оставив лишь приторный запах. Прикосновение живой руки губительно для цветка из страны смерти. И, как мне предстояло узнать, живым тоже приходится платить свою цену.

Можете представить охвативший меня ужас. Задыхаясь, я кричала, звала его по имени, но на крик прибежали только мои родители. Они пытались успокоить меня, говорили, что мне приснился кошмар, но я не унималась. Мечась по комнате, я расколотила зеркала и пыталась выброситься в окно, тогда они привязали меня к постели обрывками простыней и обмыли лицо водой, как будто я бредила. Может, так и было. Я почти не помню следующие несколько недель.