К закату того же дня он добрался до колодца из сложенных кругом камней на песке с единственной пальмой по соседству. Бадьи не было, и он достал из своей поклажи жестяной чайник, привязал к проволочной ручке кусок бечевки и, опустив, услышал слабый всплеск, который прозвучал в его ушах голосом любимой. Это был самый восхитительный напиток из всех, что он пробовал, - невесомый, как воздух, крепкий, как ром. Он выпил еще, заел несколькими финиками с дерева, расстелил одеяло рядом с источником и заснул.

В глухую полночь он проснулся под серпом луны, и на краю колодца увидел сидящую женщину, прекрасную и печальную, в изодранной, некогда белой, накидке, босую, с волосами, лохмами спадающими на плечи.

- Господин, - попросила она, - будьте милосердны и достаньте для меня немного воды. Я давно в пути и хочу пить.

- Конечно, - ответил поэт и наполнил свою самодельную бадью, откуда она попила, не отрывая от него взгляда. Напившись, она вернула чайник и разрыдалась.

- О, прекрасная госпожа, не плачьте, - сказал Пико. - Поведайте, что вас печалит.

- Простите, - пробормотала она и пальцами смахнула слезы. - Вы первый, кто за долгое время был ко мне добр, - обернувшись к нему, она похлопала по камню, и он присел подле нее.

- Господин, - проговорила она, - мы не представились друг другу как подобает. Меня зовут Айя, - рукопожатие было прохладным, как вода из источника.

- А я Пико.

- И как вы оказались у этого колодца посреди пустыни, куда почти не забредают путники?

Тогда он рассказал свою историю о любви к Сиси, о жажде обрести крылья, о письме, что толкнуло его в поход, о препятствиях и о помощи, с которыми столкнулся, об утреннем городе, куда пробирался. Во время рассказа она вздыхала, видимо по привычке. Худая, с огромными глазами в черных кругах, она показалась ему неимоверно истощенной, как будто пережила невиданные испытания и до сих пор не вполне оправилась.

- Ах, - произнесла она, когда он закончил, - эти превратности любви, все мы бродяги в темных дебрях сердца.

- Значит, и вы влюблены? - спросил Пико, заранее зная ответ.

- О да, я влюблена, я люблю, - она провела ладонями по щекам и сжала руки на груди.

- Расскажите свою историю.

- Слушайте, - начала она, - Далеко на юге в конце пустыни лежит город цветов, там и я росла самым тщеславным созданием на свете. Прекрасной назвали вы меня, но я просто уродина в сравнении с тем, какой я была ребенком или девицей. Белая, как молоко, кожа, глаза ясные, как бывают у агнцев, цвет их, можете убедиться, точно вечернее небо. Губы мои прелестные, как медовые лепестки роз, пышные, точно бархат. Мои груди, о, про них некогда шла молва, мягкие, как переспелые груши, с сосками цвета зрелой сливы. Еще ребенком, пройдя, я так воспламеняла мужчин, что к утру их простыни были в пятнах от распутной несдержанности. При встрече они ахали, позабыв про клянущих их жен, и кусали запястья, чтобы не закричать. Живописцы отдавали последние деньги за возможность рисовать меня одетой, поэты и музыканты сутками просиживали под моим окном, надеясь приметить через щель в занавесках хоть кусочек тела и мечтая, что их нота или фраза когда-нибудь удостоятся моего снисхождения.

Красота в моем городе почитается превыше всего. На каждом окне там цветы, цветы вдоль каждой улицы. Дома раскрашены синим, желтым, зеленым и розовым, и даже крыши покрыты узором из разноцветной черепицы. В окна вставлены витражные стекла. Кругом подстриженные кусты самых фантастических форм. В крошечных клетках из расщепленного и позолоченного бамбука держат поющих сверчков, которых кормят нугой и на базарах просят за них баснословную цену.

В городе, где все выставлялось напоказ, мои родители были счастливы произвести на свет столь восхитительное создание. Кто-то предпочел бы для такого ребенка уединение, заперев его на чердаке с книгами, чтобы привести внутреннее содержание в соответствие с роскошной наружностью, но меня поселили в комнате с зеркальными стенами, и раболепные портные были приглашены для шитья подобающих туалетов: платьев из тафты, платьев из кисеи. Цирюльники сражались за право уложить мои волосы. Сотни раз на дню я выслушивала дифирамбы моей красоте и не могла в них усомниться, ибо зеркала говорили мне то же самое и столь же искренне. Я любила стоять перед стеклянными стенами своей комнаты, в одежде или без, ведь созерцание красоты всячески поощрялось.

Когда я оказалась на выданье, в городе разразилась эпидемия разводов - мужчины бросали своих жен в надежде увлечь меня. Но хоть я заигрывала с каждым, от застенчивых юношей до подагрических старцев, никому не позволялось прикасаться ко мне. Так, точно яйцо в скорлупе своего совершенства, я сделалась объектом поклонения, идолом извращенного культа.

Но участь красавиц мучительна, ведь когда красота увядает, кожа сморщивается, а груди устремляют глаза к земле, мы уже мертвы, а те, неприглядные в юности, кто постигал науки или предавался страстям, обретают опору в старости. И оттого что у нас нет достойного объекта для сравнения, мы вечно в погоне за ним. В зеркальной комнате мое сердце заменила коробочка из посеребренного стекла, что скрытно отражает сама себя.

Итак, среди моих поклонников был юный цветовод, отличавшийся в моих глазах разве что редким уродством. Он был тощим, как вешалка, позвонки проступали на шее как костяшки на кулаке. Нос что осадное орудие, здоровенный и тупой, эдакая дубина, рот на боку, глаза выпученные, как у богомола. Походка косолапая, как будто ноги норовят поздороваться друг с другом, голова болтается на тощем стебельке, лишь глаза смотрели необычайно пытливо, словно некое другое существо на время позаимствовало его тело и глядит изнутри.

Он толкал раскрашенную тележку с полосатым навесом по улицам, трезвоня в маленький колокольчик, и хозяйки открывали двери, окликая его, чтобы выбрать десяток роз или пучок лилий в горшки на каминной полке. По улицам расхаживало немало цветоводов, но этот паренек умудрялся доставлять живые цветы не в сезон, равно как и самые редкие на заказ, и дела его шли успешно. Жил он на окраине города со своим дядей, когда-то главным городским садовником, а теперь нищим пьяницей, таскающим у парня деньги на стаканчик виски. Племянник, впрочем, унаследовал любовь к садоводству и выращивал цветы по всему дому. Нередко у него случались недоразумения с властями, поскольку клумбы не содержались в должном порядке. Сад его был хаосом, вакханалией цвета, и травам позволялось расти по соседству с цветами для продажи. Часто по вечерам его можно было видеть за работой среди растений с ножницами и тяпкой. О нем злословили как о безумце, но цветы, самые лучшие и свежие, извиняли все его чудачества.

Ежедневно после обеда я прогуливалась по улицам под зонтом от солнца со свитой из девушек, прятавших ревность под глупыми ухмылками. Мужчины обыкновенно держатся от соперников подальше или вступают с ними в поединок, тогда как женщины льнут к прекрасным подругам, втихомолку точа ножи для досужих сплетен. И вот в одну из наших прогулок нескладный цветочник перегородил нам путь своей тележкой и не трогался с места, пока я не заговорила с ним.

- Так что тебе нужно? - воскликнула я в раздражении, ибо моим прогулкам по городу то и дело мешали приставания мужчин и честь требовала давать им отпор, хотя втайне они и были для меня смыслом этих прогулок.

Краснея и запинаясь, боясь поднять на меня глаза, он попросил позволения убирать цветами мою комнату. Он станет приносить цветы бесплатно, единственно из желания украсить мое жилище.

Надо заметить, что помимо собственного лица лишь цветы были предметом моего восхищения - с их неясными органами размножения, всегда безупречными, делающими любовь такой осязаемой. Мне не нужно было покупать их, в вазе всегда стояли букеты от поклонников. Слабость моя была общеизвестна. Предложение уродливого цветовода очень мне польстило, ведь он был признанным мастером составления букетов, но я сказала только, чтобы он обратился к моим родителям, и так толкнула тележку по улице, что он помчался следом, шлепая подошвами, будто вспорхнувшими голубями.