- Солья.

- Твоя знакомая? Очень неясная.

- Ты не поговорил с ней? Не спросил ее имени?

- Я не имею обыкновения фамильярничать со своей едой.

- И что же теперь?

- Ты первый, кто выбрался из башни. Могу ли поинтересоваться, как тебе это удалось?

Пико показал отмычку.

- Я был когда-то вором.

- Так ты и биться умеешь?

- Никогда не приходилось, хотя я обучался этому у женщины, обожавшей сражаться.

- Так как же нам быть? - безымянный властитель смерил Пико равнодушным взглядом.

Пико посмотрел на него, пытаясь проникнуть под безучастную маску.

- Отчего ты больше не высекаешь в камне? - спросил он.

- А! Лед. Прекрасный материал, вобравший внутреннюю и внешнюю суть напряжения и гармонии. За время одинокой жизни я пристрастился к недолговечному. И больше не хочу творить на века. Наедине со своими воспоминаниями я пришел к заключению, что красота не может быть запечатлена, она скоротечна, как снежинка. Сколько снежинок я повидал? Сколько запомнил? Я помню единственную, первую снежинку первого снегопада давно минувшей зимы, что упала на щеку моей любимой, мгновенье горела точно звезда и стала слезой, которую смахнули. Мир полон таких снежинок, врезавшихся в память. Если знать, как смотреть, и в самых темных уголках можно увидеть искры, отблески давних поступков. Потому я выбрал лед в надежде, что созданные формы как-то высвободятся в атмосферу, когда солнце растопит их.

- Я гадал, - сказал Пико, - где блуждают стихи, которые не попали на кончик моего пера. Ночью слова наводняют мой сон, и я просыпаюсь со стихами, что слетают с моего языка, жужжат в утреннем воздухе, как шмели, и я кидаюсь за ними, многие упускаю, некоторые калечу. Куда улетают непойманные стихи? Дозревать в далеких колосьях, попутно опыляя новые всходы? Или ты прав, и они остаются в воздухе, где их может поймать кто-то другой? Быть может, мои стихи - слова, висевшие на ветвях ветра, на которые я наткнулся случайно. Быть может, они передаются от одних другим, чтобы каждый мог отведать мед, если не побоится жал, - и Пико прочитал владыке черного замка:

Солнце опускается за деревья,

В сумерках тонет день,

Пока небо считает бусинки птиц.

Эти скалы обрушились,

С небес струится река,

Что когда-то была ледниками,

Несет прошлогодние листья

И тени ворон.

Река падает в лес,

Листья кружатся, слетают на землю,

И земля опускается в звезды.

- Много веков назад я сидел у реки, - сказал скульптор. - Мне нравился ее голос, быстротечный и неизменный.

- Почему ты боишься смерти?

- Ты разве не боишься?

- В этом путешествии я увлекся тайнами. Шагами во тьму, устрашающую и прекрасную. Как раз этому учила меня воровка - взламывать замки и чтить тайны. Как ты сможешь знать, что любишь, если в конце жизни не будет вот такой полуоткрытой двери?

- Я чувствую голод, я сплю, я творю.

- Но любишь ли ты?

- Я съел свою любовь.

- Ты не любил ее. Только оглянувшись в прошлое, когда круг замкнулся, ты можешь предположить, каково было бы любить ее.

- Кто ты такой, чтобы говорить мне, древнему, что я чувствую? - Но хотя в голосе скульптора слышался гнев, черты лица его не исказились.

- Я влюблен, - улыбнулся Пико. - И чувствую присутствие любви в других, как и ее отсутствие.

Скульптор потупился.

- На что это похоже? - прошептал он.

- Пробыть влюбленным час, - ответил Пико, - стоит ста лет, прожитых без любви. Убей меня сейчас, и моя любовь поселится в этом доме, станет ворковать, как голуби на карнизах, пищать, как летучие мыши на стропилах.

- Но мне страшно.

- Ты прозябаешь здесь один, когда всего в часе пути торговцы раскладывают на бульваре свои лотки, жарят пирожки с бобами, сыплют в бумажные кульки клубнику, варят какао и кофе. Смех, детский гам, ссоры, поцелуи. Книжные полки с томами стихов. У тебя впереди годы любви, годы.

- И в конце ничто.

- Смерть. Да. Но единственный поцелуй того стоит.

- Единственный поцелуй, - скульптор резко поднялся, и Пико заметил легкий румянец на его щеках и то, как в глазах разошлись искры, точно птица в клетке робко расправила подрезанные крылья.

Взявшись за руки, они двинулись через залы, окуная стиснутые кулаки в завитки тепла над каждым светильником.

Потом с той же дрожью, что у Пико, когда тот входил в громадную дверь, скульптор наклонился отомкнуть замок. Он распахнул дверь в ночь, прозрачную, как вода, яркую от выпавшего снега, с городом, сверкающим внизу. Он раскинул руки, но тут же испуганно прижал их к груди и, обернувшись к Пико, пролепетал:

- Я не могу туда спуститься. Я позабыл свое имя. И не могу выйти к людям безымянным.

Пико рассмеялся.

- Бери мое, - предложил он. - Тебя зовут Пико, - и на прощанье легонько подтолкнул в спину, подбодряя сделать первый шаг, первый за тысячу лет, несущий городу в горах избавление от ужасного гнета.

Один в замке в окружении горящих светильников он вдруг ощутил зверский голод. Собственное красочное описание яств у торговцев на бульваре почти привело его в исступление, но повернуть назад он не мог. А в здешнем ледяном запустении была только одна еда. Он проковылял в судомойню за обеденным залом, где все сияло чистотой, на гвоздях висели сковороды всевозможных размеров, а у одной из стен стояла чугунная печь. Зашел в ледник, куда через вентиляцию поступал морозный воздух. Здесь и обнаружилось расчлененное тело Сольи, свисающее с нескольких крюков. При виде того, что совсем недавно он знал теплым и гибким, Пико упал на колени и с рыданиями прижался щекой к холодной стене. Но голод, как известно, всегда сильнее запрета. Вдобавок это тело и раньше возбуждало его аппетит. Не он ли кусал и лизал ее плоть, языком собирая соки. Он даже кровь ее попробовал. Его зубы уже прокусывали ее кожу. С дрожью он выбрал округлую часть бедра, которую, бывало, любил приласкать, снял с железного зубца и отнес на кухню.

Как будто снова оказавшись в заведении Гойры, он внимательно следил за мясом, которое подрумянивалось в духовке, наполняя кухню волшебным ароматом жареного жира. Когда проколотое вилкой мясо дало прозрачный сок, он отнес жаркое на стол, чувствуя, что захлебывается слюной. Один короткий миг он колебался, прежде чем поднести к губам первый кусочек, а там наслаждение едой заставило позабыть всякое отвращение. Она была восхитительна.

Поев, он слонялся по залам, пока не набрел на спальню скульптора с кроватью под темным балдахином на четырех столбиках и бесполезной рапирой в ножнах, свисающей с флерона. Он забрался под покрывало из собольего меха и заснул.

Утро давно наступило, когда он проснулся и сходил в башню за рюкзаком. Поскольку в западной стене замка двери не было, он вылез через окно на крышу и сидел на заснеженной черепице, разглядывая местность, что лежала перед ним. Он увидел, что замок расположен на вершине перевала. Справа и слева торчали непроходимые ледяные пики. Но между ними склон был не столь крутым, острые грани льда и скал смягчались разбросанными там и сям снежными впадинами. Дальше скалистые кряжи становились более пологими, сменяясь сглаженными очертаниями холмов. А за холмами виднелась похожая на небо лазурная бездна, в которой мог скрываться любой пейзаж.

Высота всегда его пьянила, и потому он жил в куполе и на чердаке, но сейчас он оседлал мир. На этой вершине мира его окружало больше пространства, чем он когда-либо мог вообразить. Город в горах, с его смыкающимися стенами, нескончаемым дождем и туманом, скованный давним ужасом, окружил его череп серебряной клеткой, завязал глаза шелковым шарфом. Теперь его чувства излились в окружающий простор, который жадно их впитал, и он ощутил, что способен заполнить собой это пространство, что в нем довольно задора и голос его сможет взлететь к самому небосводу. Скульптор назвал человеческий дух в числе немногих сил, покоряющих камень, и, сидя здесь, на верхушке земной оси, он думал, что его духу также подвластны и небо, и звезды. Довольно долго переживал он этот восторг, глядя, как бледные снежные реки соскальзывали по крыше и с мягким шорохом срывались вниз, и наконец решил, что пора отправиться следом Он стал осторожно сползать по черепице. На краю он уперся ногой в водосток, заглянул вниз и возблагодарил создателя, что не соскользнул, ибо внизу, как акульи зубы, поджидали острые скалы. Он прополз вдоль водостока, пока не оказался над сугробом, куда отправился его рюкзак и беззвучно исчез из виду. Потом осторожно перевалился через край, повис на водостоке, раскачался и разжал руки, молясь, чтобы под гладкой поверхностью не скрывался черный зубец.