— И вот я смотрю на тебя и думаю: ты-то сам как смотришь на свое житье в Англии? Живешь ли с мыслью о возвращении или без нее обходишься?

Индрикис рассеянно чертил пальцем по столешнице, затем раз-другой откашлялся.

— Все это чем-то похоже на кино, — с мрачной усмешкой заметил Индрикис, не меняя озабоченного выражения лица. — А в жизни все далеко не так просто. В России тебя удерживала собственность, и, пока она была твоя, никакой нужды в своих у тебя не было. О своих ты вспомнила, когда добро пошло прахом. И, отправляясь к своим, ты опять же знала: там тебя ожидает собственность.

— Наш Особняк в Зунте я с собой в могилу не унесу. Золото Ноаса до сих пор не найдено, но рано или поздно и оно отыщется. Ты будешь единственным наследником.

На пожелтевшем, морщинистом лице Индрикиса промелькнула снисходительная улыбка. И опять это был тот момент, когда Индрикис ей показался старым, уставшим, измученным. И быть может, потому Леонтина ощутила в груди щемящую нежность совсем как в детстве, пока на рождественской елке догорали последние свечки, пока еще было тепло и душисто от воспоминаний, но тускнели светлячки пламени, и все последующее нетрудно было угадать. «Надо объясниться начистоту, — подстегивала она себя, — годы бегут немыслимо быстро. Ах, жизнь…» Снисходительная улыбка Индрикиса, своеобразный знак его сыновьей любви, еще больше отогрела душу Леонтины, хотя она прекрасно поняла скрытый смысл этой улыбки.

— Ты не веришь?

Индрикис оцепенелым взглядом смотрел себе под ноги.

— Поздно, maman. Я свой век уже прожил дважды. Один раз там, в Зунте, второй здесь, на чужбине.

— Останься ты тогда дома…

— Как знать, что лучше.

— Здесь ни у кого о вас сердце не болит.

— Как знать, как знать, — твердил свое Индрикис. — Нерешенные задачи всегда сложны, лишь решенные просты.

— Что ты имеешь в виду? — в голосе Леонтины прорезались жесткие нотки.

— Сказать по правде, я себя чувствую чем-то вроде часового маятника. А скажи — с какой стороны настоящее место маятника?

— Не болтай ерунды! Не будет наследника, наследство пропадет.

— Прежде всего, maman, наследство еще следует найти. Только на меня в этих поисках не рассчитывай. Ты-то еще не оставила надежду?

— Я? Оставила надежду? — У Леонтины от волнения пресеклось дыхание. — И никогда не оставлю!

Отведенный на поездку срок, как-то незаметно отмотавшись, подходил к концу. Уже Индрикис в конторе Кука закомпостировал билет в обратную дорогу. Сидя у телевизора, Леонтина с особым вниманием прислушивалась к сообщениям о погоде — не штормит ли в проливе Ла-Манш? О расставании вслух не говорилось, однако мысли были прикованы к нему. По вечерам, когда другие уже спали, Индрикис и Леонтнна из просторной столовой перебирались на кухню, где, попивая чай с разными сладостями, до полуночи вели разговоры — вспоминали прожитые годы в России, торговую эпопею в Зунте. Леонтину интересовала жизнь Индрикиса в Швеции и Англии. Не раз порывалась она спросить сына, известно ли ему что-либо о судьбе дочери Велты, да все не хватало решимости. Индрикис выспрашивал о родных и знакомых в послевоенном Зунте, вновь и вновь мысли его возвращались к Нании, эти потайные ходы Леонтина угадывала почти за каждым вопросом Индрикиса. Бывали моменты, они вообще ни о чем не говорили; по правде сказать, от разговоров давно устали и языки, и сердце, а вроде ничего еще не было сказано.

Чуть ли не каждый второй день Индрикис придумывал поездки в супермаркет, чтобы подарить Леонтине то мягкую шаль, то теплую кофту. И в этом сказывалась близость расставания — Индрикис пытался мрачное настроение развеять различными экспромтами в доступной ему душевной гамме. Леонтина возражала: ты что, хочешь, чтобы я возвращалась в товарном вагоне? Со сколькими ношами приехала, со столькими уеду.

Последнюю ночь провели почти без сна. Леонтина ворочалась с боку на бок, то матрас казался жестким, то, наоборот, подушка слишком мягкой. Когда часы пробили четыре, Леонтина почувствовала головную боль. Пришлось подняться, шкафчик с лекарствами находился на кухне. В коридоре горел свет. Индрикис, как выяснилось, был на кухне. Пил воду.

— Опять сердце?

— Э, ерунда! — Он был явно не в духе. — Видать, к перемене погоды_;

С утра Леонтина сразу оделась по-дорожному. Индрикис выкатил из гаража машину. Прощальный завтрак на застеленном скатертью столе, с льняными салфетками и при горящих свечах Мирдза давала в столовой. Карлис был уже в колледже, его подарок Леонтине лежал рядом с ее тарелкой — цветная семейная фотография в пластмассовой рамке. Лиана увивалась вокруг Леонтины. Мирдза нервничала, у нее подгорели тосты, на кухне дым стоял столбом. В конце завтрака Индрикис хлопнул в потолок пробкой французского шампанского; подняли бокалы с пожеланием доброго пути и скорой новой встречи. Голоса звучали звонко и весело, однако все утирали слезы. Так никто и не допил своих бокалов. Разговор перекинулся на практические мелочи: как бы чего не забыть, что еще может пригодиться в дороге до Лондона.

Наконец Леонтина села в машину, а Индрикис с шумом захлопнул крышку багажника. Мирдза с Лианой стояли перед разукрашенной цветами дверью и махали на прощанье. Индрикис обошел машину, уж было взялся за ручку передней дверцы. И вдруг застыл, окаменев лицом. Это заметили все: и Леонтина, и Мирдза, и Лиана. Похоже было на то, как если б ему в голову пришла неожиданная мысль или он усиленно пытался что-то вспомнить.

— Уж вы не мешкайте, — моргая мокрыми от слез глазами, забеспокоилась Мирдза. — Утро туманное, лучше пораньше приехать на вокзал.

— Подожди! — как-то странно выдохнул Индрикис и, сгорбившись, поспешил обратно в дом.

Прошло мгновенье, прошло довольно много времени. В одном платье вышедшая Мирдза зябко поеживалась на пороге. Не выдержала, побежала проведать, куда девался Индрикис.

Дверь туалетной комнаты, к счастью, оказалась не закрытой на задвижку. Он лежал, навалившись грудью на край ванны. Недаром Мирдза была медсестрой, сразу оценила обстановку: Индрикис умер. Одна половина лица у него была синевато-белая, другая синевато-красная.

Несмотря на тяжесть свалившегося горя и присущую ей хаотичность, Мирдза проявила достаточно хладнокровия и расторопности. В течение получаса был вызван коронер {23} и агент по страхованию для закрытия полиса, созвонились с конторой Кука и отказались от билета, сообщили Карлису в колледж о случившемся.

Обмывать и обряжать Индрикиса Леонтина вызвалась сама, да оказалось, она свои силы мерила былыми мерками. Облаченного в темный костюм Индрикиса в просторной столовой уложили на кожаный диван. Засветили свечи в тех же подсвечниках, что поутру украшали отъезд Леонтины. Раскрытые окна совсем выстудили и без того холодный дом. Леонтина сидела подле Индрикиса, надев на себя всю одежду, какая нашлась, и все равно ее пробирала дрожь. Когда стемнело, Лиана попросила во всех комнатах зажечь свет, иначе ей казалось, что отец расхаживает по дому.

На следующий день с утра Мирдза принялась улаживать похоронные дела, и слуха Леонтины коснулось слово «крематорий». Этого было достаточно, чтобы Леонтина бесповоротно осознала, что Индрикис, боль ее души и вечная сладость, в самом деле умер. Ей в голову не приходило, что Индрикиса могут сжечь. Ей казалось, его зароют в землю, как это принято в Латвии. Но сжечь! Бросить в пламя, словно шишку или полено.

Она принялась дотошно расспрашивать: сжигают ли в одежде или без, много ли остается праха и что потом с ним происходит. Когда Леонтина узнала, что погребальная урна размерами не велика, ее слегка ошалевшие глаза загорелись от волнения. Уж если она оказалась не в состоянии помочь живому Индрикису, представляется возможность помочь ему сейчас. В прахе нет души человека, но в нем какая-то частица человека. Лишь язычники считают, будто прах человека ничего не значит. Индрикис уже не сможет вернуться в Зунте, но он может вернуться в то Зунте, куда и ей самой настанет вскоре срок отправиться.