— Мебель мы пока решили ие перевозить, кто его знает, как тут у нас житье сложится. Городская квартира останется за нами, там бабушка прописана. Если понравится, буду жить у вас, а нет, уеду обратно в Зунте. Мне бабушка сказала: быть тебе там падчерицей, и только.
Затем Гуна вернулась к Валии и поспешила выложить ей то, о чем только что говорила с Нанией.
— А знаешь, мама, эта тетя ужасно любезна. Она была рада, что мы свои вещи оставили в городе, говорит, что со старой рухлядью можно ненароком в дом занести клопов. О тебе она высокого мнения: говорит, быстро приберешь к рукам Виестура, поскольку женщина ты бывалая, прошла огонь и медные трубы.
Дар словоизвержения Гуна унаследовала от отца и болтала без умолку в любом месте, с любым и каждым. А поскольку при повторных пересказах к услышанному добавлялась изрядная доля фантазии, ее труды не оставались втуне. Вместе с Гуной на широком пространстве расползались микробы подозрений, зародыши обид, вирусы огорчений, инфузории злобы.
Благодаря стараниям Гуны и отчасти извечно женской ревности к той, что отнимает у матери сына, отношения между Нанией и Валией в первую же неделю обострились настолько, что в Крепости практически был восстановлен порядок, существовавший во времена Ноаса и Августа: она снова как бы разделилась на два дома под одною, крышей. Однако ничто не говорило о том, что Валия собирается вернуться в город. Более того, мать Валии частенько оставалась на ночь в «Вэягалах», помогая дочери по хозяйству. Виестур привез из Эстонии новую мебель. Валия попросила Виестура купить теленка, овцу, поросенка, цыплят. До лета она ездила в парикмахерскую, но, когда родилась Ева, с работы ушла. Правда, и сама еще не верила, что парикмахерский инструмент отложила навсегда. Окончательно распрощалась с парикмахерской, когда на свет появилась Байба. Взгляд на мир поверх трех детских затылков сильно меняется. К тому же было ясно, что и после Байбы точку ставить рано. Виестуру хотелось сына. Но вслед за Байбой родилась Марите, а затем Солвита. Пятая по счету дочь несколько охладила пыл Виестура, хотя на словах он по-прежнему храбрился. Просто Валия заколебалась, объявив, что все желания сбываются лишь в сказках.
Паулис по этому поводу подтрунивал над Виестуром: «Сделать абы как вещь не хитрая. Сделать по своему хотению — вот высший смак. В былые времена такое хорошо получалось у итальянца Макиавелли, а в наши дни немножко у жены моей Нании. Будешь головой об стену биться, ничего, кроме шишек на лбу, не наживешь».
Со временем, особенно после того как Гуна уехала в школу-интернат, отношения между Нанией и Валией несколько улучшились. И хотя до дружбы дело так и не дошло, при раздельном ведении хозяйства подобное сосуществование никаких жертв не требовало. Девочек Нания любила и приближала к себе. По правде сказать, лишь они, девчонки, не обращали внимания на существующее разделение дома и поселившимся на его просторах центробежным силам противопоставляли свои непорочные стремления к общности.
Переписка Леонтины с Индрикисом привела к тому, что сын пригласил ее к себе в гости. Это окрылило за последние годы заметно сдавшую Леонтинию. К путешествию она готовилась восторженно, чуть ли не с энергией своих лучших лет, — шила платья, искала подарки, изучала географию Англии, у пенсионерки-учительницы брала уроки разговорного английского языка. В ту пору слава длинноволосых гитаристов-битлов была в зените, и Леонтина во что бы то ни стало решила побывать на их концерте, в Ливерпуле или в Лондоне. Из этих соображений она взяла с собой и длинное вечернее платье из алого панбархата.
Отъезд Леонтины из Зунте стал событием дня. Февраль был на исходе, в воздухе уже чувствовалось весеннее томление, за черной сеткой обнаженных вет вей светлело невесомое ясное небо. Виестур выпросил колхозную «Волгу», чтобы доставить Леонтину в Ригу. Оркестр Паулиса — в несколько уменьшенном составе — исполнил «Вальс свечей» из фильма «Мост Ватерлоо». Подруги поднесли Леонтине цветы. Сноровка побуждать герань к цветению сохранилась в Зунте со времен парусных кораблей; мужья опять бороздили моря планеты, частенько приходилось отмечать отплытия и прибытия, а планы оранжерей городского садоводства не всегда принимали в расчет потребности зунтян.
Леонтина, в шубе из каракулевых лапок, в сингапурском парике цвета перца, пересчитывала чемоданы, проверяла, все ли нужные документы при себе, и потихоньку утирала слезы умиления.
Индрикис ей от души советовал лететь в Англию на джэте, что в переводе означало турбореактивный самолет. Но к воздушному транспорту, которым Леонтина ни разу в своей жизни не воспользовалась, у нее доверия не было. Больше всего не нравилось Леонтине, что с земли самолеты казались какими-то несерьезно маленькими и волочили за собой дымные струи, словно собрались вспыхнуть в воздухе. Поезд совсем другое дело, там свое купе, toilette {20} вполне нормальных размеров. Нет, даже в случае крайней нужды она бы не решилась этого сделать в самолете — на головы другим!
Что говорить, поездка через Европу была интереснейшим приключением. Уже в Москве второе место в купе занял симпатичный сенегалец. Леонтина смогла всласть наговориться по-французски, как в ту пору, когда Руи Молбердье с утра до вечера толковал с ней d’amour{21}. Сенегальца звали Поль Делакруа. Он изучал в Москве астрономию, а теперь ехал на каникулы. Куда? Может, в Париж, может, в Рим. Проспав станцию, где следовало сделать пересадку, он только рукою махнул: ничего, билет у него до Остенде, а там будет видно. Простите, мадам, а вы куда путь держите? В Лондон? Это идея! Уже три года, как я не был в Лондоне, черт побери, pardon, s’il vous plait{22}, как бежит время.
Поль Делакруа был человеком широкой натуры. Его перемещение от конечной станции к парому, курсирующему через Ла-Манш, и в свою очередь от парома к таможне Дувра напоминали перемещение короля Дагомеи во время охоты на львов. Хотя багаж Леонтины и Поля состоял в общей сложности из четырех чемоданов и двух несессеров, как на континенте, так и по другую сторону Ла-Манша вокруг них юлил по крайней мере десяток носильщиков: одни забегали вперед, открывая дверь, другие расправляли складки ковра, остальные почтительно следовали позади, как бы держа над ними воображаемые опахала из страусовых перьев или позолоченные балдахины.
Королевская опека Поля Делакруа, которую Леонтина, к слову сказать, воспринимала как должное, к сожалению, оборвалась внезапно и на редкость банально. В зале Дуврской таможни Поль Делакруа, перехватив взгляд какой-то плутоватой красотки с платиновой крашеной шевелюрой, ринулся следом за ней. Пока нервозный индеец рядом с подчеркнуто спокойным английским бобби копался в содержимом ее чемоданов, Леонтина в очередной раз вспомнила Руи Молбердье, теперь найдя в нем что-то общее с Полем Делакруа. «Хорошо, что я тогда не вышла за него замуж», — еще подумала вслух она.
— Простите, мадам, — сказал индеец, на восточный манер сложив ладони. — Я вас не понял.
— А этого вам и не следует понимать.
Вокзал Виктории своим огромным стеклянным прокопченным колпаком напомнил Леонтине несколько увеличенный в размерах старый Динабургский вокзал в Риге, откуда в свое время Алексис Озол увез ее в Россию. В конце перрона у газетного киоска стоял Индрикис. Как будто они расстались всего неделю или две назад. Единственная перемена, тотчас бросившаяся в глаза, — поредевшие волосы на голове Индрикиса тщетно пытались прикрыть заполярную пустоту его макушки. Все это было как сон и вместе с тем — действительность. Она вроде бы все понимала — и между тем не понимала ничего. В самом деле: почему Лондон и почему они плакали, смеялись, говорили какие-то необязательные слова, в то время как вокруг, не обращая на них ни малейшего внимания, сновали куда-то спешащие люди? Почему, выйдя из тесных и низких дверей, они вдруг очутились среди лавчонок и пестрящих рекламами фасадов, таксометров и красных двухэтажных автобусов? Почему Индрикис сказал, что он здесь ничего не знает, и к неблизкой окраине, где остался его автомобиль, повез ее на такси?