В январе 1988 г. я снова приехал в Москву как член делегации Международной хельсинской федерации. Вот что я писал о встречах с Андреем Дмитриевичем в моем отчете об этой необыкновенной поездке:
«…Еще в автобусе, когда мы ехали из аэропорта, я договорился с Робертом Бернштейном, что мы сразу же позвоним Сахарову. Я позвонил, Андрей Дмитриевич попросил нас тут же приехать к нему. Господин Бернштейн, председатель американской «Helsinki Watch», сказал мне по дороге в такси, что он устал, поскольку у него восьмичасовой «jet lag», и что мы только поздороваемся и сразу уйдем. Я предупредил его, что осуществить это будет нелегко.
Встреча у Сахаровых, как всегда, была очень сердечной. Они живут теперь одни. Мать Елены Георгиевны, Руфь Григорьевна, скончалась в декабре прошлого года. Таня и ее брат получили советские визы и смогли приехать на похороны. Я был очень привязан к этой старушке; во время моих посещений Бостона мы с ней всегда долго беседовали и были симпатичны друг другу. Она прожила много лет у Янкелевичей в Бостоне, но в 1987 г., после возвращения Сахаровых из ссылки, вдруг решила вернуться в Москву. Это была умудренная долгой жизнью женщина — ей было 87 лет. Она с жадностью читала огромное количество книг, много курила и сильно кашляла. Во время нашей последней встречи я спросил ее, не скучно ли ей в Москве? На это она ответила, что даже затрудняется ответить: она скучает по Бостону, по внукам и правнукам, но в Москве она чувствует себя дома и может со всеми поговорить по-русски.
У Сахаровых нас сразу повели на кухню и начали кормить. По русскому обычаю — приезжий должен страдать от голода и жажды. Что касается путешествующих «Аэрофлотом», то это, конечно, именно так и есть. Мы ели, пили чай и отвечали на вопросы. Елена и Андрей следили за приездом нашей делегации с колоссальным интересом и хотели проверить, насколько отвечали действительности передачи заграничных русских радиостанций. Но мы могли лишь частично удовлетворить их любопытство. Программа, полученная нами после прилета, была крайне неполной. Кроме экскурсии в Загорск и встречи с председателем Комитета по делам религии, в ней указаны были встречи с министрами юстиции, здравоохранения и внутренних дел. Программа не предусматривала встречу с шефом КГБ, маршалом Чебриковым, посещения лагеря в Потьме и прием у Михаила Горбачева.
Мы ушли от Сахаровых в час ночи. Роберт полностью потерял чувство времени, а я, который вдобавок весь вечер делал заметки и еще должен был все переводить с английского на русский и с русского на английский, чуть не заснул в такси.
В январе 1988 г. Андрей Дмитриевич уже начал появляться на экранах советского телевидения. Газета «Московские новости». напечатала его статью; официальная «Правда» вскользь сообщила о встрече Андрея Дмитриевича с Горбачевым.
Мне хотелось узнать, не изменилась ли точка зрения Андрея Дмитриевича на Горбачева после их первой личной встречи. Восемь месяцев тому назад Андрей Дмитриевич сказал мне, что, по его мнению, Горбачев — способный политик, знающий, чего он хочет достигнуть; пожалуй, он даже несколько циничен. Андрей Дмитриевич задумался, улыбнулся и добавил: «Я понимаю слово „циничный“ в самом хорошем смысле». После личной встречи с Горбачевым Андрей Дмитриевич не изменил своей положительной оценки: он питает к нему доверие, хотя Горбачев кажется ему несколько замкнутым он не говорит все, что думает. Андрей Дмитриевич задумался и добавил: «Для политика определенная замкнутость — не очень-то большой минус».
Андрей Дмитриевич рассказал мне очень подробно о своей встрече с Горбачевым. Совсем недавно (в январе 1988 г.) он был в Кремле, на заседании руководства «Фонда для выживания и развития человечества». Тот факт, что Андрея Дмитриевича сделали одним из директоров этого фонда, был для меня как бы личной сатисфакцией. Три года тому назад я опубликовал большую статью «Нильс Бор и Андрей Сахаров. Проблема выживания человечества в ядерный век». «Выживание человечества» нашло свое отражение и в названии кремлевского фонда. Тогда о Сахарове нельзя было в СССР еще говорить или же только в ругательном смысле. Отношение Андрея Дмитриевича к фонду несколько противоречивое: имеет ли он вообще смысл? Не будет ли он сам служить вроде драгоценного камня, украшающего дешевое ожерелье?
После окончания встречи Андрей Дмитриевич пошел попрощаться с Горбачевым и сказал ему о своем предложении, чтобы в будущем АЭС строились под землей. Горбачев ответил, что взгляды и предложения Сахарова всегда приветствуются, он может их посылать непосредственно ему или же правительству. «До сих пор я узнавал о ваших взглядах по вашим интервью западным журналистам. Это не самый продуктивный способ сношений — может быть, нам удастся найти в будущем более прямой путь», — добавил Горбачев.
Во вторник, 26 января 1988 г. я провел с Андреем Дмитриевичем и Еленой Георгиевной целый вечер. Жизнь течет своим чередом в маленькой кухоньке — и каждое посещение почти всегда начинается с ужина или чаепития. Домой к Сахаровым приходит много людей, — для многих из них сытная, теплая еда не была чем-то обыденным. Поздно вечером позвонил телефон. Андрей Дмитриевич долго и сердечно с кем-то говорил. Позвонивший, очевидно, хотел прийти в гости. Андрей Дмитриевич отвечал, что лучше было бы подождать две недели, что он сейчас слишком занят. Повесив трубку, он сказал мне, что это был его сын от первого брака. Я осознал тогда свою привилегированность и даже застыдился: столько времени я отнял у этих столь необыкновенных людей. Телефон звонил еще несколько раз. Звонил профессор Наум Мейман, которому, наконец, после десяти лет ожидания и отказов, разрешили уехать за границу. Звонил редактор журнала «Огонек», видевший Андрея Дмитриевича за день до того на спектакле «Высоцкий», и хотел, чтобы Андрей Дмитриевич написал рецензию. Андрей Дмитриевич отказывался, — он не подходит для этого. Звонил Сергей Ковалев, жаловался, что мы не хотим присоединить к нашей делегации пресс-клуб «Гласность». Андрей Дмитриевич выслушал нашу точку зрения и старался убедить Сергея, что существуют определенные нормы, а со мной потом обсуждал возможность пригласить хоть на одну из встреч представителей московской группы. После нескольких телефонных звонков мы условились, что Лариса Богораз, Сергей Ковалев и Лев Тимофеев придут к нам утром в гостиницу, на завтрак, и потом пойдут с нами на собрание так называемого «неофициального» комитета Федора Бурлацкого. Этот комитет был недавно создан в качестве советского варианта гражданских Хельсинских комитетов, существующих почти во всех странах Западной Европы.
— Разве разберешься с нашими диссидентами — они и из ничего способны создать проблемы, — сказала Елена Георгиевна. Это прозвучало добросердечно, почти по-матерински. Почти так же, как когда она записывала в мой блокнот имена политзаключенных, говоря при этом: «Уж скорее бы их всех освободили — у меня больше сил нет…»
Мне была понятна ее бесконечная усталость. Ведь заниматься долгие годы этой муравьиной и — на первый взгляд — бесперспективной деятельностью очень тяжело. Причем заниматься этим в течение 20 лет, в условиях советской жизни, под надзором КГБ, скрытых микрофонов и видеокамер, в горьковской ссылке, где не было телефона… И при этом все время быть готовым к тому, что в любую минуту может прийти полиция и конфисковать список, или же конфисковать последнюю версию научной рукописи… Нет, это было тяжелое время, причем оно продолжает быть не легким и сегодня, когда Андрей Дмитриевич находится в зените своей славы.»
Я стараюсь восстановить по своей записной книжке, отдельным пометкам, по записям на видео- и магнитофонной лентах, о чем мы говорили с Андреем Дмитриевичем и Еленой Георгиевной. Передо мной страничка из записной книжки. Опасаясь скрытых микрофонов я написал: «Мне удалось привезти два портативных компьютера. Кому их лучше всего передать?» Андрей Дмитриевич показал мою записку Елене Георгиевне и потом написал в ответ: «Сергею Ковалеву и Льву Тимофееву». Вслух он добавил: «Это будет, на мой взгляд, наиболее эффективное использование».