Телефоны начинают звонить непрерывно. Газетчики хотят знать, когда и где они смогут встретить Таню. Приходится отвечать, что им сообщит об этом через час шведское агентство печати АТТ. В ожидании ответа главы правительства я звоню главному ученому секретарю Шведской Академии наук — он соглашается принять Таню сразу после прилета и дает разрешение использовать зал академии для пресс-конференции. Нейтральная Шведская Академия наук не хочет, однако, быть организатором пресс-конференции. Без труда мы договорились с председателем шведского Хельсинского комитета и судьей Верховного суда Швеции г-ном Леннартом Гроллом, что за пресс-конференцию будет отвечать Хельсинская группа.
В 9.30 звонит секретарь премьер-министра: Пальме примет Таню завтра в 9.00 утра, и прием у министра иностранных дел, о котором я тоже просил, ввиду этого не состоится.
Пресс-конференция в академии прошла хорошо, в ней приняли участие десятки журналистов, телевидение, радио. Секретарь Шведской Академии обещал обсудить судьбу Сахарова на ближайшей встрече с руководством советской Академии наук.
Во вторник утром перед Розенбадом, как в Стокгольме называют здание правительства, собралась толпа газетчиков; тут же находилось телевидение и радио. В 8.50 нас привели в комнату ожидания, ровно в 9.00 за нами пришел секретарь и повел нас к Пальме. Он встретил нас в коридоре и привел в свой кабинет, где ожидало телевидение и журналисты. Кабинет оборудован с большим вкусом, широкие окна с прекрасным видом на старый город. Запомнились бронированные стекла и мебель из северной березы. Пять минут нас снимают, после этого газетчиков и фотографов удаляют и начинается сорокаминутный разговор с премьер-министром.
Таня — опытный дипломат. В сжатом виде она излагает положение Сахарова и его жены, подытоживает все шаги, которые были сделаны. Пальме внимательно слушает, время от времени прерывает рассказ деловыми вопросами; его секретарь делает заметки. Пальме интересуется, каким образом семья Сахарова узнала диагноз болезни, и спрашивает, нельзя ли такую операцию сделать в СССР. Мы объясняем ему, что советская медицина очень отстает и что, сверх этого, лечащие Сахарова и его жену врачи находятся под непрестанным давлением КГБ. Дискуссия начинает вращаться вокруг уровня и отставания советской науки и техники. Я пытаюсь обрисовать общее положение. Пальме слушает, потом вдруг останавливает меня и говорит, что внимательно читал статьи Андрея Сахарова о ядерной зиме и о том, что Запад не должен отставать по конвенциональному (обычному) вооружению. Эти мысли его очень заинтересовали. Пальме внезапно обращается к Тане и спрашивает, могла бы Елена Боннэр оставить Андрея Дмитриевича одного в течение более продолжительного времени. Таня находчиво объясняет — видимо, ей не в первый раз задают подобный вопрос, — что это совершенно необходимо для спасения здоровья ее матери. Если операцию не сделают, то матери грозит смерть, и тогда Андрей Сахаров останется в Горьком совершенно один. С точки зрения длительной перспективы, эта короткая разлука вполне приемлема. Потом мы еще обсуждали личную ситуацию Андрея Сахарова, его членство в Академии наук СССР и причины, по которым Сахарова не исключили из Академии.
После этого Пальме рассказал Тане, что он уже несколько раз обсуждал вопрос о Сахарове с советскими властями и собирается продолжать это делать в будущем. Он вполне понимает положение и постарается сделать все, что в его силах, он, однако, считает, что его личные контакты и закулисные вмешательства скорее приведут к успеху, чем какой-либо открытый протест или же демонстративное мероприятие. Таня старается убедить его в противоположном. После этого Пальме прощается с нами. Вдруг он обращается ко мне и спрашивает, получил ли я уже шведское гражданство. Я отвечаю утвердительно, что я уже несколько лет как шведский подданный. Пальме начинает говорить со мной по-шведски и перед Таней шутливо извиняется, что должен проверить мои знания.
Когда мы вышли из кабинета Пальме, на нас снова набросились журналисты. Я с беспокойством смотрел на часы — Танин самолет улетал через час, и к вечеру ее должна была принять Маргарет Тэтчер.
Секретарь Пальме спрашивает, когда улетает самолет, озабоченно качает головой и говорит, что позвонит в аэропорт, В душе я молился, чтобы полиция не проверяла скорость 40 километров до аэропорта мы проехали за 20 минут. Мы приехали за 10 минут до отлета самолета, перед входом нас ждал сотрудник САС, он провел нас без паспортного и таможенного контроля прямо к самолету, чемодан Тане пришлось взять в кабину. Через несколько часов Таня позвонила из Лондона — она все успела сделать.
В октябре 1985 г. я находился в Копенгагене, на научной конференции (собственно говоря, организовано было несколько конференций), устроенной по случаю столетия со дня рождения Нильса Бора. Я хотел первоначально принять участие и в небольшом симпозиуме, созванном Копенгагенским университетом, под названием «Открытый мир Нильса Бора и глобальные проблемы человечества», на котором должно было собраться несколько десятков ученых с Востока и Запада. Организаторы симпозиума, однако, опасались, что мое участие могло бы помешать диалогу между Востоком и Западом (планировался, например, телевизионный мост Копенгаген — Москва — Бостон). До перестройки было далеко, и я все еще считался, — не только в глазах чехословацких, но, благодаря «интернациональной солидарности» и в глазах советских властей, — «врагом народа и предателем». Эту точку зрения, как это ни абсурдно, приняли и западные организаторы конференции. На симпозиум я, следовательно, не попал, но подготовленный мною доклад («Нильс Бор и Андрей Сахаров. Проблема выживания человечества в ядерный век») был в день открытия симпозиума опубликован в датской газете «Информасион» от 19 сентября 1985 г. (см. Приложение 2).
На чисто научной конференции, куда я попал, встретились физики из многих стран. Советская делегация была очень многочисленной. Пожалуй, в первый раз советские власти разрешили дюжине академиков одновременно побывать за границей. Среди них был и академик Виталий Лазаревич Гинзбург, которого я немного знал в прошлом. Он был заведующим теоретическим отделом Лебедевского физического института, где работал Сахаров. Из печати было известно, что советские власти время от времени разрешали одному двум работникам теоретического отдела посетить Сахарова в Горьком. Я старался выяснить, каково положение Андрея Дмитриевича, когда сотрудники Гинзбурга видели его в последний раз? Гинзбург сообщил мне, что это было сравнительно недавно. Сахаров сказал им, что нуждается в ряде лекарств, которые потом были ему посланы из больницы Академии наук. После длительного перерыва это было прямое свидетельство о Сахарове и его жене. Рассказ Гинзбурга показался мне настолько интересным, что, вернувшись в Стокгольм, я передал его по телефону Янкелевичам.
В конце декабря 1986 г., после поездки в США, я опубликовал в стокгольмской газете «Экспрессен» следующую статью:
В воскресенье, 14 декабря 1986 г., я провел целый вечер в семье детей Сахарова, проживающих в Бостоне (США). Несколько часов я просидел перед телевизором, просматривая видеофильмы, заснятые КГБ с помощью скрытой камеры. Съемки производились в Горьком в период последних трех лет. Фильмы эти КГБ продавал на Западе бульварным газетам типа «Бильдцайтунг». В течение почти что четырех часов главным героем на экране был Андрей Дмитриевич Сахаров. Первые кадры заинтересовали и взволновали меня, но вскоре я почувствовал отвращение и возмущение. Сахаровские видеофильмы свидетельствовали о полном упадке всех нравственных норм, о крайнем цинизме тех, кто произвел эти фильмы, а также тех, кто — а это, несомненно, было решено на наивысшем уровне, — разрешил продавать их за доллары за границей. Тайные службы во многих странах позволяют себе «все, что угодно». Но лишь очень немногие страны делают это официально, без стеснения.
Андрей Дмитриевич сажает перед окном своей квартиры в Горьком дерево. Его жена, в нижнем белье, готовит завтрак. Супруги Сахаровы едут в автомобиле за покупками. «Хотя академик Сахаров не вегетарианец, он любит овощи, и его жена ездит покупать их на колхозный рынок», — звучит приторно слащавый голос кагебистского комментатора. Скрытая камера снимает Елену Боннэр в приемной горьковского ОВИРа. Она подает заявление о поездке в США. Или же: в то время, как Елене Боннэр лечат зубы, директор клиники пригласил Сахарова попить чаю. Они беседуют на разные темы. Чувствуется, что директор хорошо подготовил и выучил наизусть свои вопросы и ответы. Камера снимает Сахарова в двух ракурсах. В кабинете главного врача клиники, должно быть, снимали сразу двумя камерами. Сколько людей знало о том, что готовится тайная съемка, но никто ему об этом не сообщил. А вот еще: директор клиники по внутренним болезням, она же — доктор медицинских наук, даже позволила установить камеру в своем врачебном кабинете. Сахаров перед ней раздевается, его осматривают, есть такие кадры, где его насильственно госпитализируют, где он ест ложкой обед. «У академика прекрасный аппетит», — комментирует тот же голос. Действительна ли присяга Гиппократа для советских врачей? После этого фильма трудно ответить положительно на этот вопрос… Кадры о Сахарове чередуются с рекламными кадрами из Горького, с целью создать у зрителя впечатление, что советские органы, собственно, сделали Сахарову и его жене огромную милость, поместив их в столь прекрасный и приятный город.
Некоторые кадры представляются совершенно уникальными. Сахаров сопровождает свою жену на вокзал. До того ему никогда не разрешали входить в вагон, чтобы он не смог покинуть Горький. Но когда Елена Георгиевна уезжала в США, охрана позволила ему зайти в вагон. Скрытая камера была установлена в вагоне — мы видим, как Андрей Дмитриевич идет по узкому вагонному проходу, неся чемоданы.
В ту ночь, после просмотра этих видеофильмов, я долго не мог заснуть. На меня повеяло страшной атмосферой орвелловского «1984».
В понедельник, 15 декабря 1986 г., почта принесла в дом Янкелевичей три письма из Горького: две открытки от Елены Боннэр (номер 24 и 26, открытка под номером 25 была явно конфискована) и длинное письмо. Все пришло обычной почтой. Дедушка Сахаров посылал своим внукам математические задачки, а также — решения задач из прежнего письма. Елена Георгиевна писала матери и своим детям.
Я уезжал от Янкелевичей утром, 16 декабря. Через два дня после этого Андрей Дмитриевич внезапно позвонил им из Горького. Голос его звучал взволнованно. Он рассказал, что в среду в их квартиру в Горьком вдруг пришел монтер и установил телефон. В четверг неожиданно раздался первый телефонный звонок. (Если бы существовал видеоснимок этого разговора, то я отдал бы за него все, что угодно.) В телефонной трубке отозвался… Михаил Горбачев. Я стараюсь представить себе выражение лица Андрея Дмитриевича в тот момент. Обычное сосредоточенное выражение постепенно переходит в удивление.