Не отвечая, я начал спускаться вниз…
Без сомнения, Лаврентий потерял надежды на девушку и сталкивает других претендентов. Недаром он так старался добиться приглашения Олоарта к обеду… Бонелли запретил ему интригу против Лионеля, но если зависть и злоба возьмут верх над рассудком, то… Что произойдет тогда? Кстати, о каких осечках он начал говорить? Не может быть… Сорвалось словцо от злости… А если нет…
Становище отдыхает после обеда. Ни одного человека у шатров. Я лежу в палатке один. Сквозь входное отверстие видны розовые зубья вершин и широкая спина моего сенегальца. Основную массу сенегальских стрелков французские колонизаторы набирают из племени бамбара, живущего на реке Нигер, и мой Бамбара сидит на траве: скрестив ноги, подперев голову и закрыв глаза, что-то тихо поет, мыслями улетев на свою далекую родину.
Мне больно и вместе с тем стыдно своей боли. Больно потому, что прошла юность, что я — Большой Господин, которому отдают дань почета, но любят другого. Стыдно же потому, что я понимаю ненужность и бессмысленность своих ожиданий. На что мне Тэллюа? Она — как дикий цветок на моем пути… Полюбовался, вздохнул и дальше в дорогу… не протягивая руки. Рвать без смысла — низко, но еще хуже — хотеть сорвать и не смочь. Только не для Донжуана, и в особенности небитого. Смеяться над собой не позволю даже себе самому.
Я встаю, снова беру фотоаппарат и поднимаю Саида.
— Людей не будет, мсье. Жара. Ничего интересного. Все спят. Через полчаса — начало праздника, — уговаривает он.
— Не ленитесь, капрал, пока никого нет, мы заснимем горы.
Косой предвечерний свет подчеркнул изрезанность склонов нашего уэда. Я делаю пару любопытных пейзажных снимкой. Хорошо бы забраться на площадку Тэллюа, но сейчас неудобно. При одном взгляде на цветной шатер игла ревности и сожаления колет сердце, и я поворачиваюсь в другую сторону.
— Заберемся по этой тропинке, Саид, и заснимем становище сверху!
Мы поднимаемся до небольшого уступа высоко над плато. В тени скал на груде камней сидят Лаврентий и Олоарт. Очевидно, они горячо спорили и только при нашем появлении подняли головы, смолкли и отодвинулись друг от друга.
— Прохаживаться изволите, милейший мсье ван Эгмонт?
— Как и вы, дорогой граф!
Надо предупредить Лионеля… Пока не поздно…
От мала до велика все население аррема собралось у края плато, вдоль большой дороги. Впереди копошатся и галдят голые ребятишки, всклокоченные и темные, как чертенята. Дальше в несколько рядов толпятся женщины — одетые, полуодетые и на четверть одетые, увешанные безделушками общим весом до одного килограмма. Позади всех стоят и вытягивают шеи мужчины — туареги, несколько белоснежных арабов, пестрые харатины и хауса, горстка разнузданных легионеров, с которыми все боятся стоять рядом, мой моказни в белой чалме и синем плаще — красочная, шумная, всклокоченная толпа, несколько эффектных фигур в диковинных национальных костюмах, а общий фон — неописуемое театральное рванье, обнаженные и прекрасные тела, искрящиеся на солнце украшения. Сиденья знатных гостей сложены из камней и покрыты тканями. Позади стоят наши персональные слуги с зонтами. Забавно, в Африке зонт — показатель степени человеческого величия: над сиденьем Дерюги возвышалось два пестрых местных зонтика и один большой холщовый, взятый у рабочих экспедиции и похожий на зонт базарной торговки, а над центральным сиденьем, предназначенным для меня, живописная группа рабов держала три зонта, а позади них тянулась изо всех сил с видом неописуемого довольства и гордости молоденькая служанка Тэллюа — она высоко поднимала черный английский зонтик. Как он мог попасть в руки Тэллюа?
Уж не забыл ли его после знойной африканской ночи любви проезжий английский священник? Теперь зонт красуется над моей головой, напоминая о вздорности всех сожалений! «Вехой, после которой начнется старость, будет не поражение, а сожаление о нем, — думаю я. — Молодость беспечна: она выигрывает с радостью, но и теряет без печали». И в наилучшем расположении духа я занимаю свое место между Лаврентием и Лионелем.
Тэллюа, одетая в белое платье и шитый блестками алый халат, очень яркая и красивая, привлекает общее внимание и держится с большим достоинством. У нее такой же равнодушно-недоступный вид, как и у наших львиц, украшающих своим присутствием скачки в Long Champs или поло в Ranelagh. Но здесь не Париж и не Лондон: мы разваливаемся на коврах, а девушка стоит позади, как хозяйка, готовая ответить на вопрос или удовлетворить пожелание гостей. Она делает вид, что всецело занята моей персоной и даже слегка наклоняется ко мне, но я прекрасно вижу, что немой диалог с Лионелем продолжается, и юноша полулежит в сладкой истоме, неудачно стараясь придать себе подчеркнуто суровый вид. Нахмурившись, офицер хочет обвести толпу взглядом сурового начальника, но по дороге его взор видит яркую улыбку девушки, он смущается, радостно вспыхивает и отворачивается, чтобы через минуту снова под каким-нибудь предлогом взглянуть на нее. «Как хорошо, что пока нет Олоарта, — приходит мне в голову. — Как бы в деликатной форме предупредить Лионеля? После праздника приглашу его пройтись со мной… не забыть бы только»… Лаврентий смотрит то в землю, то на девушку, и я не могу определить его чувства. Не принадлежит ли он к тому типу людей, которые в обществе любимой женщины ведут себя нарочито грубо, неприятно и вызывающе? Обычно это слабые и неуверенные в себе неврастеники… Пожалуй, Лаврентий именно такой: его развязная пошлость может прикрывать глубокое чувство к девушке и сознание своей неполноценности. Мне вспоминается тяжеловесный немецкий термин — Minderwertig keitskomplex.
Толпа волнуется от нетерпения. Тэллюа делает знак — и на арену выезжает герольд: маленький седой негр в красной феске и живописных лохмотьях. Он верхом на осле. По бокам седла висят барабаны — большие деревянные котлы, сверху обтянутые кожей. Герольд громко объявляет о начале айда — праздника в честь приезда Большого Господина, и в такт словам стучит кулаками в барабаны. Будут юю, будет илуган, будут улед наил и многое другое. Стена зрителей плотнее жмется к арене, мужчины, балансируя на грудах камней, еще выше вытягивают шеи. Особо шумных ребятишек успокаивают родители. Порядок утверждается, все стихают.
До этого я видел жителей становища поодиночке, так сказать, в быту, но здесь они стояли передо мной в массе, принарядившись, оживленные нетерпеливым ожиданием удовольствия. Я взглянул на толпу и ахнул. Ах, что за типаж!
— Саид, быстро! За мной! Волоките кассеты!
Я схватил киноаппарат и потащил его на арену, в одну минуту мы установили треножник и зарядили камеру. Нацелился объективом на первый ряд зрителей и, приложив глаз к видоискателю, повернул ручку. Когда в тишине раздался легкий треск, в толпе кто-то взвизгнул. Не обращая на это внимания, я вертел ручкой, медленно обводя объективом ряды туземцев. Тут получилось нечто неожиданное: толпа дрогнула, заревела и пустилась наутек! Дети и женщины, подобрав полы юбок и халатов, смяли и опрокинули мужчин. Они, прыгая через камни, неслись в деревню, оглашая воздух проклятиями. Только с полдесятка храбрецов остались у дороги, они стояли, окаменев и с ненавистью пожирая меня налитыми кровью глазами.
— Вы погубите и себя, и нас! — Дерюга вскочил и замахал руками. — Ваш аппарат они приняли за пулемет! Саид, живо объявите об ошибке! Тэллюа, пошли этого старого дурака на осле, пусть скорее растолкует, что никакого пулемета нет!
Еще полчаса уходит на восстановление порядка. Камера убрана. Зрители на месте. Праздник, наконец, начинается.
На арену выходит длиннобородый, белый как лунь старичок в тюрбане, халате и туфлях с загнутыми кверху носками. Он точно сошел с иллюстрации к сказке Шехерезады. На плечах у него коромысло с двумя крытыми корзинами. Старик ставит корзины в том месте, где травы нет, садится на песок и вынимает дудочку. Закрыв глаза и слегка покачиваясь, он играет тонкую, однообразную мелодию. Проходит минута. Вдруг из отверстий в крышках корзин показываются маленькие серые головки, с любопытством оглядываясь вокруг. Потом одна за другой на песчаную площадку выползают с полдюжины змей. Они выстраиваются перед старичком полукругом, приподнимаются на хвостах и начинают покачиваться в такт музыке. Заклинатель встает, продолжая играть, идет по арене, делает замысловатые петли. Зачарованные змеи торопливо ползут за ним, в точности повторяя его извилистый путь. На песке получается фраза — благословение Аллаха собравшимся: «Бисмилла хиррахман ниррагим», — усердно пишут змеи. Старик снова усаживается и вдруг меняет мотив. Змеи, поколебавшись в нерешительности, подползают к хозяину, взбираются к нему на колени, лезут за пазуху и в широкие рукава. На песке остается одна гадина, в толпе с ужасом произносят какое-то слово.