Мы оба засмеялись.

— Постойте, Саид, а дети?

— Дети здесь — всеобщая радость. Чем больше у вдовы детей, тем скорее она найдет нового мужа, а тем более молодая после пробного брака — это ей в честь!

— И новый жених будет заботиться о чужом ребенке?

— У них чужих детей нет, все свои. У туарегов существует пословица: «Нет тяжелого труда для ребенка».

Мы помолчали.

— Хорошо, а вы, Саид, хотели бы заботиться о чужом ребенке?

— Как и вы, мсье!

— А как умирает туарег?

— Так же как и рождается — просто. Перед родами женщина уходит в сторону от жилья и одна рожает, присев на корточки: ребенок падает на теплый мягкий песок, как яйцо у птицы. Обслуживает при этом роженица только сама себя. Умирает туарег без страха и сожаления. Никто не плачет: «В кулаке солнца не спрячешь», — говорят умирающему родственники. Он попросит прощения, и все. Четыре месяца и десять дней вдова живет отдельно от людей: справляет траур, не моется и не меняет одежды. Когда положенный срок истечет, она хорошенько помоется, оденется, подкрасится и устраивает праздничный пир. Мужчины делают ей подарки. В тот же вечер, как стемнеет, она берет пестик и начинает бить по ступке. Это — тэнде, любовный призыв в темноту — снова вертится Вечное колесо!

Наконец, последний и главный из здешних ремесленников — ювелир. Сухой старичок ловко работает у горна. На похвалу улыбается, качает головой и выносит из шатра разные вещицы, сделанные им из тончайшей серебряной проволоки: коробочку, пару сережек и большие браслеты. Я покупаю ажурные безделушки, но это не всё: есть ли у него золото? Старик исподлобья косит на моего переводчика. Синий плащ явно не внушает ему доверия. Нет, золота у него не бывает…

Тут только я вспомнил о пещере и рисунках. Саид забыл, где она, и мы спросили у случайного встречного.

— A-а, тифинар?

И он указал рукой вверх.

По невысокому склону мы взобрались к пещере и остановились в изумлении. Вся поверхность большой плиты над входом была гладко обтесана и покрыта старинными письменами, врезанными в камень. Они местами стерлись, почернели, были сглажены водой, песчаными бурями, сменой температур. Но столетия или, может быть, тысячелетия донесли из глубин прошлого до нас весть. К кому обращались неизвестные нам люди? Может быть, и к нам, далеким потомкам, но не к случайным собирателям сахарских чудес. Дело не в экзотике грозной скрижали, оставленной судьбой нам в назидание здесь, в самом сердце грандиозной пустыни. Эти надписи сделаны буквами тифинаг — письменности, когда-то принятой берберами, то есть обитателями всей Северной Африки и бахары. Они сами называют себя има-зирен, а свой язык — тамазирт. Туареги — это ветвь, вследствие своей изолированности в пустыне сохранившая свои национальные особенности. И тифинаг связывает их не только с берберами Марокко и Алжира, но и с коптами Египта. И все же это письмо живо, оно не утеряно окончательно, и прошлое здесь красноречиво перекликается с настоящим. Но Саид попробовал прочесть хотя бы одно слово и не смог, видно, изменилась сама речь. Мне хотелось сфотографировать надпись, поставив рядом фигуру девушки с амфорой на голове или библейского старого пастуха, но со мной был лишь ненавистный этому народу моказни в синем плаще и с пистолетом у пояса…

Мы осторожно вошли в пещеру. Я чиркнул зажигалкой. Со стен взглянули на нас полустертые следы древней росписи: жирные быки и буйволы… причудливо одетые дамы… голый мужчина танцует в маске… роскошный царь в окружении бородатых придворных… боевая колесница и тройка яростных коней… Да, все это было. Тысячи лет тому назад. Загадочная сказка о прошлом.

Мы вышли и от ослепительного света зажмурили глаза, а когда открыли, то увидели настоящее. Прямо перед скрижалью с таинственной надписью на уровне глаз торчали бесчисленные гемиры, вдали здесь и там возвышались ред-жэмы, серые и черные груды раскаленных скал; по горизонту маячили фиолетовые остроконечные горы, слегка и волнообразно колеблющиеся в раскаленном воздухе. Внизу под нами начинались уэды — извилистые высохшие русла, пепельно-серые и почти белые, усыпанные темными пятнами — деревцами, кустиками, пучками травы. Это был бы пейзаж серой смерти, но страна эта не была умершей, потому что в этих узких ущельях действительно жили люди: внизу совсем невдалеке от нас блестел голубым стеклышком агельмам — сахарское болотце — метров в сто длиной, из него вытекал короткий сахарский ручеек — тегерт. Через несколько сот метров он исчезал в песке, а выше болотца виднелся ану — колодец. Вот она, вода — источник жизни! По берегам болотца и ручейка шатры и навесы туарегов, мазанки, квадратные загоны для скота — зарибы, желтые полосочки заслонов от ветра и солнца — оссаборов, и беспорядочные разноцветные кляксы и черточки — шалаши рабов: даже сверху видно, как треплется на ветру их жалкое рванье. Черные и белые фигурки снуют взад и вперед, между ними копошатся, как протозоа под микроскопом, тоненькие запятые — голые дети. Да, конечно, это — живая жизнь, но она — только что-то среднее между мертвой жизнью там, на рисунках в пещере, и полумертвой у стен крепости.

Еще раз я оглянулся на пещеру, эти странные врата в иной, исчезнувший мир, потом махнул рукой, и мы, как два краба, боком быстро поползли вниз.

На перекрестке дорог сидит молодой харатин в драном халате и с пестрой повязкой на курчавой голове. У его босых ног ржавая банка из-под консервов. Настроение хорошее, видеть нищих не хочется, проходя мимо, я бросаю в банку монетку. Парень вытаскивает ее, кладет за щеку и быстро протягивает мне банку. Уже уходя, бросаю в нее вторую монету. Оборванец делает удивленный жест, молниеносно прячет деньги за другую щеку и снова тянется ко мне с банкой. Положение начинает казаться забавным. Бросаю третью монетку. Парень сует и ее в рот, ставит банку у моих ног, всплескивает руками и низко кланяется.

— Ну, Саид, крепкие же нервы у здешних нищих, усмехаюсь я.

Но Саид только смеется в ответ:

— Да это не нищий. Это серьезный продавец, он продает банку. Парень больше вашего удивлен!

Недоразумение выясняется. Зрители довольны. Продавец снова усаживается на землю. Банка ему не нужна. Он решил выменять ее на две горсти проса. Теперь все интересуются его товаром, я сделал ему хорошую рекламу, и банка ходит по рукам. На ней я вижу надпись швейцарской фирмы, мне делается грустно: наша цивилизация упорно расползается вширь, лезет во все щели и проникает в самые далекие уголки. Оазис в крепости уже в ее лапах, но она ищет все новые жертвы. Вот здесь, в горах Хоггара, уже заметны первые грозные признаки ее приближения. Дерюга и банка — это только начало. Своими глазами я видел, что Страны Страха и Серой Смерти здесь пятьдесят лет тому назад не существовало. В самом сердце Сахары сохранились островки яркой и самобытной культуры, и далеко не примитивной, сохранилась независимость, потому и жизнь: последняя жизнь через последнюю независимость. Лионель сказал, что в Сахаре есть нефть. Может быть… Тем хуже! Эти богатства окажутся причиной окончательного разорения и гибели настоящих владельцев этой земли: исчезнут гордые воины и очаровательные поэтессы, пестрые амфоры и мерно покачивающиеся караваны… Все здоровое и честное будет беспощадно вытоптано кованым сапогом: появятся белые машины, люди в шлемах и синих очках, пышно расцветет наш образ жизни, такой мерзкий и безжалостный. Белая чума ползет по Сахаре…

Глава 7. Аид

Я задумываюсь. Да, Лаврентий и банка… Проходимец отравил первое впечатление от встречи с Тэллюа. И вдруг все отодвигается куда-то, становится ненужным и пустым. Тэллюа…

Даже не закрывая глаз, вижу перед собой темный фон неосвещенного шатра и на нем яркое пятно пестрых тканей, оно блестит, как эмаль, — прекрасная оправа для живой драгоценности. Как хороша была девушка в двух халатах — желтом и голубом, как нежно отливало ее смуглое тело холодными и горячими бликами! Напрасно старался я вспомнить черты ее лица — осталось лишь впечатление чего-то яркого, переливчатого и совсем не обыкновенного.