— И эти не замечают? — удивился я.

— Сейчас заметят! — Саид стал так, чтобы тень от его белой чалмы упала на фигурки. Но дети продолжали двигать куклы и упорно не поднимали головы.

— Слушай, ты, дочь Иблиса, проклятый выродок Страны Страха! — Саид толкнул сапогом девочку. — Встань, когда с тобой говорит начальник!

Девочка поднялась и громко заревела, спокойно и выжидательно глядя на свой шатер. Другая не шевельнулась и лишь наблюдала, что будет дальше. Из эхана немедленно вылезла женщина, явно мать ревущей девочки. Посмотрела на нас и гневно бросила в шатер пару слов. Тогда грозно, как лев из логова, оттуда вылез мужчина, быстро смерил нас взглядом и бросился к дочери. Судорожно, изо всех сил он прижал ее к себе и низким, гортанным голосом стал что-то говорить Саиду, прикрывая ребенка полами гандуры.

— Что он говорит?

— Говорит, что бить детей жестоко, что это делают только дикари. Ну-ка, посмотрите на это чучело!

Туарег очень высокого роста, сильный, закутанный в черное с головы до пят, казался страшным. В узкую щель на лице сверкали два свирепых глаза, и было странно видеть эту зловещую фигуру, нежно прижимающую к себе маленькую девочку.

Я объяснил, что хочу купить куклу, Саид перевел мои слова. Туарег взял девочек на руки и унес их в эхан. Потом появился снова, поднял с песка одну куклу и подал мне, обронив при этом два слова:

— Ас саррет.

— Сколько он просит? — спросил я и вынул деньги.

— Он говорит: «Прощай».

— А деньги?

Саид перевел. Воин выпрямился, сделал легкий поклон и коротко ответил.

— Он говорит: «Желание исполнено, счастливого пути».

Я подождал, не скажет ли туарег еще что-нибудь. Нет, высокая безликая фигура, задрапированная в черное, была нема и неподвижна. Мы отправились дальше.

— Туареги с ума сходят по детям! — рассказывал между тем Саид. — Здесь детей не только не бьют — куда там! — даже и ругать не ругают. Дети здесь могут зайти в любой эхан, и везде угощение им обеспечено. Все считают себя их родителями, каждая семья для ребенка — его родная семья. Если родители умрут, то сироты нарасхват разбираются другими эханами.

— Но вас-то он обругал?

— Эти дураки никогда не ругаются. Имаджэг не должен терять спокойствия, тем более, он не может ругаться. Им-гад выразит свое неудовольствие покрепче и погромче, и только. Зато икланы — это другое дело! Эти совсем как у нас — за словом в карман не полезут и сразу обложат по всем правилам — и по-арабски, и на хаусса, а то и по-французски! Да, да, мсье, черт их знает, откуда они знают такие слова, кто их учит? Хотя у нас, арабов, есть хорошая поговорка: «Свинья свинью найдет».

— А женщины?

— Ну, бабы! Они даже говорить стихами умеют, точно как в книгах. Я недурно понимаю мужчин, а с женщинами просто мучаюсь: они такие слова заворачивают, что не сразу и поймешь!

Мы шли дальше, я фотографировал и расспрашивал ме-гариста. Он недурно знал местную жизнь, но его арабо-легионерская оценка требовала тщательного вылущивания очень вкусных и пряных зерен из кучи противной шелухи.

Вдруг Саид спохватился:

— Посмотрите на деревню! Ничего не замечаете странного? — он широко повел рукой. Я посмотрел внимательнее.

— Нет, ничего.

— Ничего?!

Я развел руками.

— Как же вы не заметили — ведь в арреме нет мечети! Мы сейчас пройдем всю деревню, но даже муллы не встретим. Туареги — истинные безбожники, они только на словах мусульмане. Ругаться здесь бесполезно: благородный скажет: «Вот пророк бога», — и покажет на свой меч; зависимый скажет: «Вот поручил мне бог, чтобы я его помнил», — и покажет на свой скот. Да, кафиры — неверные. У французов в каждой деревне церковь, у нас — мечеть, а здесь люди ничего не признают.

— А как же они представляют себе происхождение людей?

— Каких людей? Нами они не интересуются, а насчет себя думают так: здесь раньше жили великаны иджабаррены, они любили играть, и горы — это следы их игр. Сами туареги - потомки великанов. Властители Сахары иджабаррены теперь живут под землей, а свою землю оставили детям. Голоса этих великанов и теперь можно слышать в пустыне из-под земли.

— Полноте, Саид, какие там голоса?

— Вот вернетесь в крепость, двинетесь дальше и как-нибудь ночью в плоской пустыне остановите машину и хорошо прислушайтесь. Вы сами услышите голоса пустыни. Не поверите своим ушам — но эти звуки будут, вы их услышите!

Глинобитная хижина. Под крышей — отверстия, из которых валит дым. Заглядываем. У двери наковальня. Старый хозяин хлопочет у раскаленного железного прута, подручные стучат молотками. Сзади у стены седая женщина в серьгах и ожерельях, видимо, жена хозяина, мерно раздувает меха и подбрасывает в горн уголь. Хозяин, завидя нас, отрывается от работы, кланяется, быстро стелет на землю материю и жестом предлагает нам сесть. Несколько минут я наблюдаю за его ловкой работой, потом он показывает только что сделанную вещь — ключ к замку. Тут же мне были предложены на выбор образцы его изделий — мечи, наконечники для копий, кинжалы, которые туареги носят на руке, прикрепленные к браслету, медные бляшки для сбруи и щитов, замки и прочая мелочь. На шее у хозяина висят старинные пузатые часы. «Который теперь час?» Нет, часы не работают, это просто украшение. Одно слово Саид долго не может понять, потом переводит с улыбкой — не украшение, а культурное украшение.

— Он — чужак. Вы сами видите, мсье, — не негр, не туарег и не араб. Ха, одним словом — энад, ремесленник! Самый презираемый здесь человек!

В углу стоит длинное и тяжелое старинное ружье. Зачем? Принесли починить. Разве такие ружья еще пускают в ход? Хозяин косится на мегариста — нет, это тоже украшение. Культурное? В ответ дипломатический смех.

У круглой хижины хозяин в полосатом халате и в красных туфлях и негры-рабы с повязками на поясе сортируют соль. Перед кучей соли, наваленной на материи, выстроился ряд сумочек и кувшинов.

— Это дорогой товар. Привозится из проклятого Танез-руфта, там, в Амадроре, соляные копи! — Саид берет щепотку и лижет белые крупинки. — Пота не будет и жары тоже. Это делают туареги, а уж они понимают и в жаре, и в жажде!

А вот плотники, столяры, искусные резчики по дереву — целая артель, человек пять. На курчавых головах белые и черные фески, плечи покрыты синими плащами поверх белых халатов. Я покупаю на память таманкаид — центральный столб для шатра с чудной резьбой, подкрашенной красной и белой красками. Тут же долбят ступы из камня и вытесывают к ним пестики. Рядом плетут циновки и вытачивают миски для туарегского кускуса. Одну полированную узорчатую миску я тоже покупаю: это — музейные предметы!

Дальше мы наблюдаем гончаров: женщины месят ногами глину, гончар на колесе формует стройные кувшины и вместительные амфоры, помощники покрывают посуду узорами и обжигают в печи, вырытой в земле. Вот стройная полуобнаженная девушка покупает амфору за две пригоршни соли. Посуда хороша, она покрыта замысловатыми узорами. Для пробы девушка ставит амфору на голову и выпрямляется. Вечная поза! Какая древняя красота! Я довольно щелкаю камерой.

Всюду делаю подсчет количества выпускаемых изделий. Неплохо. Каждая группа ремесленников вырабатывает по десять-пятнадцать разных предметов.

Четырехугольные хижины, зерибы — травяные навесы, индивидуальные заслоны от солнца, кожаные шатры зависимых и палатки из шерстяной материи свободных…

Высокие воины с оружием, много величественных стариков и старух, голые дети и подростки, благородные дамы в пестрых юбках и гондурах с массивными серебряными браслетами на руках и ногах, с перстнями на каждом пальце и огромными серьгами, имгадки в черном, синем и белом, полуголые рабыни и голые рабы… Мы снуем туда и сюда, запас пленок тает. Саид пыхтит под грузом покупок.

Кожевник с целым штатом помощников. Вот натягивают на колышках шкуру антилопы — из нее будет сделан ахрер, желтый щит с крестообразным узором из медных бляшек и цветной кожи, — символ достоинства свободного имаджэга. Мне дают меч, я напрасно пытаюсь разрубить другой ахрер, готовый к продаже, он прочен и крепок, мастер знает свое дело! Из бараньей шкуры выделывают цветные кожи: они идут на сандалии — горные и обычные, на яркую бахрому для седел, на сбрую с медными бляшками и многое другое. В восхищении я покупаю пестрые сумочки для губной помады, краски для бровей и пудры. В Париже это пригодится, поднесу кому-нибудь — вот будет восторг! Потом вспоминаю, в Париж мне не возвращаться… Да, верно… Мой энтузиазм остывает, но прелестную вещицу бросить все-таки жалко, я уже сделал столько ненужных покупок. «Ну, ладно!» Новое приобретение отдаю Саиду, который принимает его без особой радости.