— Нет, пока бог миловал.

— Что так? Считаете, что рано ему семьей обзаводиться?

— Конечно рано! Пусть на ноги станет, специальность получит, тогда и женись. Девушка у него есть институте с ним учится на одном курсе. Тамарой зовут. Веселая такая, хохотунья и до того пересмешница, таких просто и не видал! Разве что в лесу, вроде как дрозд. Но Тамарка, знаете, очень добрая. Хороший добрый человек, и нам с матерью она нравится. А жениться Витьке все-таки рано.

— Простите… Это, конечно, дело не мое. Но вы-то сами женились рано? Если посчитать, то, наверное, раз в таком возрасте, в каком сейчас ваш сын…

Мой собеседник покосился на меня с некоторым неодобрением.

— Ну, знаете, вы нас с ними не равняйте! В ихнем возрасте я уже сам себе хозяином был, самостоятельным человеком был, шофером работал. Возраст, может, и один, а понятие о жизни другое.

Мы опять помолчали.

— Вчера с женой у нас был разговор. Рано, Ваня, говорит, Витьке жениться, пусть хотя бы подождет, пока на пенсию выйду. Вдруг ребеночек, говорит, у них родится, разве я смогу и работать, и за дитем смотреть? Это, говорит, мне не по силам будет, надо, говорит, и о матери ему подумать. За маленьким смотреть и растить — дело нешуточное. А потом помолчала, глазами поморгала и вздыхает: «А если правду сказать, Ваня, так я этого маленького жду не дождуся!..» Вот и разбери этих баб. — Он искоса посмотрел на меня.

Я засмеялась и только хотела еще о чем-то спросить его, как нечаянно глянула на часы и ужаснулась. Конечно, я уже опоздала на встречу с польским товарищем и так опоздала, что просто совестно было туда идти.

Попрощавшись с новым знакомым, я вылезла из машины и пошла по Кузнецкому мосту.

Как всегда, там было людно и шумно.

Узенькие тротуары заполнились прохожими, машины с трудом втискивались на стоянки, троллейбусы, нервно подрагивая длинными подвижными усиками, катили по скользкой брусчатке. Весь привычный, милый сердцу гул московского дня обступил меня, и я шагала по мостовой, засунув руки в карманы и раздумывая над тем, что только что услыхала.

Я думала о Витьке, которого ни разу не видела, о беспокойном парне, что не умеет и не хочет стоять в стороне, о великом чувстве «ответственности за все», которое определяет одну из главных черт морального облика каждого настоящего человека.

Думала я и о матери Виктора, о том, что голос мудрого сердца подчас куда сильнее, чем подсказка будничного благоразумия.

Снова и снова вставала в моей памяти удивительная история, рассказанная Соколовым, дальняя военная дорога, испуганные, вопрошающие глаза немецкой женщины, хлеб, которым советский человек, русский солдат, накормил чужого ребенка во имя мира, утверждаемого на земле.

И вся эта семья, судьбы которой я случайно коснулась, вдруг предстала передо мной, как живая ветвь, полная света и правды жизни.

Два товарища

Они работают в цехе рядом.

Поначалу даже кажется, что они похожи друг на друга. Не сразу поймешь, откуда берется это ощущение сходства: ведь у них различны и возраст, и внешность, и характер.

Петру Алексеевичу Авдееву лет пятьдесят с лишним. У него обветренные румяные щеки рыболова, голос у него тихий, внешность мягкая, степенная, движется он неторопливо.

У Леонида Михайловича Куропаткина взгляд с «колючинкой», движения быстрые и ухватистые; производит он впечатление человека ершистого, резковатого. Он моложе Авдеева лет на пять-шесть.

Рабочая повадка их тоже различна.

Куропаткин скор на решение, на придумку; живая искра творческого поиска загорается в нем быстро, с неудержимой силой. Чем сложней задача, тем с большим азартом он за нее берется. Для него не так уж важно, кто закончит начатую им работу: найдя верное решение задачи, он может легко передать другому ее «доводку».

Авдеев всегда, при всех обстоятельствах хочет сам, своими руками вести дело от начала до конца. Для него нет в работе важного и неважного, любимого или нелюбимого. Когда вы стоите рядом и смотрите, как он, надев очки, неторопливо разглядывает чертеж и берет в руки инструмент, когда вы видите его движения, размеренные и поразительно точные, настолько отработанные, что, кажется, он не ошибется даже с закрытыми глазами, — вы вспоминаете поговорку: «Поезд доходит до конечной станции не потому, что идет быстро, а потому, что идет непрерывно».

Да, Авдеев и Куропаткин очень различны.

И все-таки они похожи друг на друга. Пожалуй, их делает схожими выражение их лиц. Это выражение определяется, очевидно, внутренним состоянием человека во время работы, тем, что можно назвать личным отношением к труду.

Оно, это отношение к своему труду, как бы высвечивает изнутри лицо человека, отшлифовывает его черты, придает зоркость взгляду, разливает по всему лицу выражение справедливой и умной силы, покойной и глубокой сосредоточенности.

Так они стоят рядом, Авдеев и Куропаткин, у своих рабочих мест в цехе — похожие и разные.

Из окон заводского цеха можно увидеть высокое здание научно-исследовательского института.

Завод «Станкоконструкция» и институт ЭНИИМС объединены в одно целое. Их объединяет не территориальная связь, а общность работы. То, что конструкторы института делают в чертеже, — на заводе воплощают, в металле.

Особенность этого завода, его индивидуальность сказываются, пожалуй, прежде всего в том, что рождение нового, работа над новым являются основным его состоянием.

Повторы весьма редки: если и выпускают станки «малой серией», то и тогда, в ходе производства, конструктор продолжает изменять и улучшать машину. Таким образом, получая новое задание, весь завод, начиная от литейного цеха и кончая сборочным, каждый раз сталкивается с новой работой.

Что же делают на заводе Авдеев и Куропаткин?

Их рабочее место находится, пожалуй, где-то у первых ростков этой живой ветви труда.

По профессии они слесаря-лекальщики. Для того, чтобы обработать деталь, следуя жестким и высок требованиям точности, нужна специальная оснастка станка. Эту оснастку и делают инструментальщики. Самую тонкую и сложную, почти ювелирную работу выполняют два «кита» инструментального цеха: Авдеев и Куропаткин.

Как-то я спросила у Петра Алексеевича Авдеева:

— Что, по-вашему, является основным в работе лекальщика?

— Уменье пилить, — сказал он так простодушно, как если бы речь шла о том, как перепилить большой пилой бревно.

Но у него в руках не пила, а напильник, и пилит он не дерево, а металл.

Я попробовала прикоснуться к приборчику, сделанному им, и ощутила под ладонью безупречно гладкую поверхность, как если бы это был отполированный и цельный металлический цилиндр. На самом же деле этот прибор состоит из нескольких тысяч деталей. Увидеть это можно только в лупу. Подгонка всех миниатюрных сопрягаемых частей сделана так, чтобы сохранить им «эластичность» движений. Думаю, что и легендарному Левше, подковавшему блоху, этакая работа была бы не по плечу.

«Станкоконструкция» — один из современнейших заводов, вооруженных высокой и точной техникой. Казалось бы, основная «ответственность» за точность прежде всего падает на станок; современная машина дает человеку гарантию точности выполнения полученного ею задания.

А тут всего лишь человеческие руки…

Руки, которые могут дрогнуть, могут ошибиться, могут что-то не удержать или выронить.

Руки, которым не свойственна железная, неукротимая точность машины.

Но это — живые, талантливые человеческие руки, руки творца, руки, которые машина никогда полностью не заменит.

Ибо машине дана способность выполнить, но не дан дар создавать, творить. И чем совершенней машина, тем выше разум создавшего ее человека, тем искусней и прекрасней руки мастера.

И вот я смотрю на руки двух рабочих — Авдеева и Куропаткина.

Они так же не похожи друг на друга, как и их владельцы.

У Авдеева рука пошире, с раздавшейся ладонью, движения ее мягкие, мерные. У Куропаткина — руки сухие, нервные, с узкими пальцами, как бы источающие упругий ток энергии.