Нелегко разобраться, кто истинный виновник неудачной совместной жизни даже тогда, когда выслушиваешь обе стороны. Тем более это трудно, если перед тобою только один человек.

Слушая список обвинений, предъявляемый незнакомой мне женщине, я старалась понять, что же именно заставило сидящего передо мной представительного, солидного человека обратиться со всем этим в редакцию.

В это время он раскрыл свой портфель и вынул оттуда увесистую папку.

— Вот… — сказал он. — Ознакомьтесь, пожалуйста, — здесь все документы.

Папка была полна копий заявлений, объяснительных записок и пронумерованных дополнений к заявлениям. В ней лежали также личная переписка между моим посетителем и его женой, домашние фотографии, магазинные чеки, справки из домоуправления и многое другое.

Письма были собраны за разные сроки, начиная с нежных записочек и кончая гневными, полными упреков листками, написанными перед разрывом.

Все это посетитель аккуратно разложил на столе.

Со сложным чувством неловкости и стыда я глядела на горестный семейный архив, с беспощадной откровенностью представленный посторонним глазам.

И вдруг, взглянув на один из документов, я с изумлением поняла, что мой посетитель уже год назад официально развелся с женой, обменял по решению квартиру, поделил по решению суда детей, забрал к себе сына, а дочку оставив жене. Прошел уже год, как они стали чужими людьми друг другу, жили разной жизнью.

— Что же вы сейчас хотите? — спросила я, глядя на пожелтевшую записочку, на которой было женским почерком написано: «Дорогой мой лапик…» — Что привело вас к нам?

— Как что? Чтобы вы напечатали о ней в газете! Заклеймили позором. Разоблачили перед лицом общественности. Продернули ее, так сказать…

Из бумаг, лежащих на столе, было ясно, что весь это год коллектив, где работала бывшая жена моего посетителя, защищал ее, давал ей характеристики как человеку глубоко порядочному, отзывчивому, принципиальному. В подтверждение своего доброго мнения о ней товарищи выдвинули ее депутатом районного Совета. Администрация помогла ей обменять квартиру.

И весь этот год бывший ее муж, человек, который кода-то ее любил, писал на нее во все инстанции порочащие ее заявления, полные обвинений, многие из которых, даже если бы они были действительно справедливы, порядочный мужчина не имеет права вынести за порог своего дома.

На фотографии, лежащей в той же толстой красноё папке, вынутой из портфеля, я увидела простодушное, пожалуй миловидное лицо с большими изумленными глазами. Я не берусь быть судьей чужой жизни. Может быть, эта женщина в чем-то и виновата. Но все уже перегорело, все кончено, к прошлому нет возврата. И человеком, что сидит передо мной, сейчас владеет только одно чувство — жажда мести.

Есть чувства высокие и есть низменные, испепеляющие душу, населяющие ее темными, злобными силами. Одно из самых низменных чувств — это стремление отомстить тому, кто еще недавно был тебе дорог.

Поймите меня правильно: я говорю не о справедливом наказании за проступок, совершенный против совести и чести. Мы охраняем и бережем устои семьи, мы всегда готовы выступить в защиту слабейшего, мы сурово осуждаем человека, виновного в разрушении семьи, равнодушного к судьбе своих детей.

Но бывает и так, что в разладе виновны обе стороны.

Совместная жизнь не сложилась, наступил разрыв, от семейного очага остались только пепел да пыль. Ничего уже не склеить, ничего не соединить заново. И человек, не стремясь к возврату былой любви, твердо зная, что этот возврат невозможен, хочет только одного — отомстить.

…В открытое окно рванулся весенний ветер, и письма, разложенные на столе, зашевелились, точно ожили. «С добрым утром, любимый…», — прочла я и смутилась.

Мой посетитель аккуратно сложил листки, прибил их ладонью.

Для него они были не воспоминаниями о весне жизни, не приметами былого чувства, а только справками для обвинения.

Он не понимал, что, обвиняя с их помощью свою жену, он обвинял и самого себя, ибо предавал в эту минуту счастье и горести, пережитые с нею вместе, все заветное, что когда-то их связывало. И эти листки показались мне в весенний день мертвыми и истлевшими, точно осенние листья.

Нет, я не захотела их больше читать, хотя мой посетитель снова разложил их передо мной на столе, как пасьянс.

Я честно, в открытую выложила ему все, что о нем думаю. К моему изумлению, он не был обескуражен.

— Ничего, найдем управу в другом месте! Мы еще вернемся к этому вопросу… — сказал он с достоинством.

Через минуту я увидела, как он вошел в лифт. Осанистый, с новым желтым портфелем в руке, он медленно опускался в лифте, словно театральный дух, полный бутафорского величия.

И он действительно вернулся.

Правда, на этот раз совсем в другом обличье. На этот раз он был пожилым человеком, пенсионером. И речь шла не о нем, а о его дочери Нине.

Он прислал конверт, в который были вложены письма. В одном из них отец рассказывал, что Нина, студентка первого курса, влюбилась в молодого военнослужащего. Это ее первая любовь.

Вначале любовь была взаимной, юноша часто бывал в их доме. Потом между влюбленными что-то произошло, юноша перестал приходить и прислал Нине письмо, извещающее о полном разрыве.

В общем, ничего примечательного в этой истории не было, ибо, как известно, юные влюбленные очень часто ссорятся и так же часто мирятся. Примечательными были только прилагаемые письма и комментарии к ним.

Одно письмо, написанное Нине ее избранником, было нежным, полным слов любви. Второе, очевидно в запальчивости разорванное девушкой, состояло из клочков, старательно соединенных и подклеенных ею или отцом на лист бумаги. Оно было написано резко и жестко.

Признаться, оба письма мне не понравились. Но еще больше мне не понравилось письмо, которое написал в редакцию пожилой человек, отец девушки.

По его словам, он обратился ко мне по просьбе дочери. Он требовал, чтобы юноша, разлюбивший его дочь, был наказан, чтобы о его последнем письме был «поставлен в известность» командир части. Как подтверждение чувств юноши к его дочери отец прислал в редакцию его любовную записку, полную ласковых слов. Он не заметил в этой нежной записочке главного: отсутствия подлинного уважения к его дочери. А об этом, казалось, отец должен был призадуматься прежде всего.

И, сознаюсь честно, прочтя эти письма, я тоже не почувствовала к ней уважения.

То, о чем пишут первые стихи или делятся с близкой подругой, она обдуманно, без девичьего смущения вынесла на всеобщий обзор.

Я поняла бы ее, если б она сделала это, чтобы получить совет, которого жаждала ее душа, чтобы поделиться своей болью или своим раздумьем.

Но она хотела только одного: наказать человека, который ее разлюбил, а быть может, и не любил вовсе.

И тут я вспомнила совсем другую историю.

В Одессе, в одной из больниц долгое время работала сестрой-хозяйкой Евгения Михайловна Голоскевич. Отделение, где она работала, славилось своим порядком и чистотой Больничная мебель выглядела так, словно ее только что отполировали. Для опыта сестру-хозяйку изредка переводили в другое отделение, но очень быстро там все кровати, все стулья и умывальники, словно по волшебству, казались только привезенными из магазина, а в палатах зеленели цветы и веяло свежестью.

Евгения Михайловна была человеком немногословным и сдержанным. С нею в доме при больнице жил единственный сын. Вскоре стало известно, что сын Голоскевич решил жениться на своей сверстнице, дочери сестры той же больницы.

Но началась война, и юноша ушел на фронт, оставив в осажденной Одессе мать и невесту.

Горе утраты вошло в дом без стука. Узнав о гибели сына, мать не плакала на людях. Как и раньше, она работала безупречно, была исполнительна и аккуратна, вкладывала в работу всю душу. Только внешность ее изменилась: волосы стали белыми, а лицо почернело от горя.

Она не знала, где похоронен сын.

Было известно лишь место боев. Бои были тяжкими, станция много раз переходила из рук в руки, разрывы бомб и снарядов перепахали землю. Ничего не осталось матери — даже могилки, которую можно было убрать цветами, даже холма земли, к которому можно было прижаться материнским телом, словно оно могло согреть и пробудить мертвого сына.