Мослаков ошеломленно покрутил головой, подумал, что в другой раз он спрятал бы свои восхищенные чувства куда-нибудь подальше, в самый глухой угол, но только не сейчас.

Девушка оглянулась – услышала непрекращающиеся стенания пенсионера.

– Ради вас я готов уплатить и пятьдесят минимальных окладов, – Мослаков сверкнул белыми зубами. – Не жалко.

Лицо девушки неожиданно смягчилось, в глазах что-то дрогнуло, она улыбнулась Мослакову. Это была его улыбка, она принадлежала ему – не улице, не солнцу, не роскошным иномаркам, проносящимся совсем рядом по шипящему разгоряченному асфальту, а ему. Лично.

Так иногда бывает: между совершенно незнакомыми людьми вдруг что-то пробегает, проносится какая-то электрическая искра, и мир мигом делается иным, и люди становятся иными – делаются красивее, добрее. Пусть это звучит слишком наивно, но это так. Странная невидимая связь, притягивающая людей друг к другу, действительно существует. Девушка наконец тоже рассмотрела человека, стоявшего перед ней. Человек был одет в простые джинсы с белесыми вытертостями на коленях и старую футболку с блеклым застиранным названием, увидела его глаза – надежные мужские глаза, подтянутое лицо с ямочкой на подбородке…

К пресловутым «новым русским» этот человек не относился – не та одежда, нет на шее «голды» – толстой золотой цепи, – нет перстней на пальцах и главное – отсутствует сальная улыбка и выражение вседозволенности в глазах; к «старым русским» он тоже не имел отношения, для этого не вышел ни возрастом, ни партийностью, ни брюзгливостью, он был – кем-то средним между «старыми» и «новыми»… Девушка протянула Мослакову руку:

– Ира!

А Мослаков вдруг засуетился, засмущался, у него совершенно исчезла напористость, позволившая ему выскочить из машины едва ли не на ходу и погнаться за незнакомой девчонкой, – покраснел, вытер пальцы о джинсы и ответно протянул руку девушке.

Она поняла, что неожиданно раскусила этого человека, он сделался ей понятен, как будто они давно были знакомы. Губы Иры дрогнули в смущенной улыбке.

– А по отчеству? – спросил Паша.

– По отчеству не обязательно.

– А по фамилии?

– По фамилии Лушникова.

Мослаков почувствовал, как по лицу его начинает расползаться жар – он не знал, что теперь говорить Ире Лушниковой, как говорить, что сделать, чтобы тоненькая ниточка, протянувшаяся между ними, не оборвалась. Он едва не застонал от досады – не знал, как побороть собственное онемение.

– Ира, вы верите в конец света? – вопрос этот вырвался у него помимо воли.

– Верю. А вы?

– В то, что он произойдет после какого-нибудь затмения солнца, – нет, но в то, что это будет в результате наших различных деяний, – верю. Есть такой академик Никита Моисеев, так он сказал, что если мы будем испытывать наше атомное оружие и дальше, то однажды наступит ядерная ночь. А после нее – ядерная зима. Солнце не взойдет, на земле не вырастет трава…

Мослаков понимал, что он несет чепуху, не это надо говорить, совсем другое, но он не мог остановиться. Если он сейчас остановится, то дальше уже не сможет говорить вообще.

– Бр-р-р, – Ира передернула плечами, – холодно становится от такой перспективы.

– И мне холодно, – Мослаков оглянулся на рафик, в котором его терпеливо дожидался мичман. – Ира, я не из Москвы…

– Я вижу.

– До недавнего времени я жил в Баку, в роскошной двухкомнатной квартире. А сейчас – в Астрахани, в чистом поле…

– Там, где воет ветер?

– Там, где воет ветер и волки скалят зубы. Из Баку нас выперли.

– Об этом я читала в газетах. Может, это и не так страшно, как кажется с первого взгляда?

– Может, и не так страшно, – Мослаков приподнял одно плечо и по-детски почесался о него щекой. Жест был трогательным, открытым. – Ир, оставьте мне ваш телефон, – попросил он. – И адрес. Я вам напишу.

Ирина почувствовала, что ей тоже захотелось приподнять одно плечо и потереться о него щекой, как сделал этот парень, еле-еле она подавила в себе это желание.

– Телефон – двести девяносто один…

– Счас, счас… – засуетился Мослаков, хлопая себя по карманам джинсов в поисках клочка бумаги. – Как всегда, мой «паркер» с золотым пером куда-то подевался… Вот напасть! – в голосе его послышались жалобные нотки. – Ира, я запомню телефон и адрес. Вы продиктуйте, а я запомню.

Она поняла, что ей тоже не хочется терять этого человека, – в нем есть нечто такое, чего нет в других. Она пока не смогла словами сформулировать, что же в нем есть, но интуитивно понимала – надежность. Это качество стало для нынешних мужчин редким. Можно, конечно, продиктовать телефон и адрес, но через минуту этот парень все забудет… Она открыла сумочку. Из записной книжки вырвала листок, написала на нем телефон, ниже – адрес.

Мослаков взял листок бумаги, поклонился Ире вежливо, великосветски, будто герой исторического фильма, поднес листок к ноздрям.

– Как божественно пахнет, – произнес он торжественно и одновременно печально, ощущая, что внутри него рождается испуг, – сейчас ему придется расстаться с этой девушкой, а этого очень не хочется. Он потянулся к ее руке, взял пальцы, поднес их к губам. Поцеловал. Затем круто развернулся и прямо через поток машин понесся к своему рафику, к терпеливо ожидавшему его мичману Овчинникову.

– Ну ты, Пашок, и даешь, – восхищенно проговорил тот.

– Такие девушки, дядя Ваня, встречаются один раз в жизни, – произнес Мослаков напористо – еще не успел остыть.

– Да ну!

– Да. Без всяких ну. Только да.

Он оглянулся – хотел засечь в грохочущем задымленном пространстве маленькую стройную фигурку Иры Лушниковой, но это ему не удалось: слишком много было людей, Ира растворилась среди них. Мослаков покрутил головой досадливо, подумал о том, что день этот, солнце нынешнее, жидким желтком растекшееся по небу, будто по сковородке, зеленый остров-газон, растущий посреди улицы, среди машин, на котором, будто верстовые столбы, встали розы на высоких ножках, увенчанные алыми и желтыми головками, приземистую, полустеклянную полубетонную конструкцию метро, ставшую совершенно прозрачной в летнем мареве, он запомнит навсегда. На всю жизнь.

Запомнит как праздник.

– Денег у нас с тобою, дядя Ваня, ноль целых, ноль десятых, – произнес Мослаков где-то за Тулой, среди зеленых замусоренных полей, мелькавших по обе стороны трассы.

– Ноль тысячных, – внес добавление мичман.

– Тех казенных крох, что есть у нас, не хватит даже, чтобы залить воду в радиатор. А посему…

– А посему будем калымить по дороге. Ты эту мысль, Пашок, высказал еще в Москве.

– Да ну? – удивленно произнес Мослаков. – Не помню.

– А я помню. Будем калымить. Если, конечно, попадутся подходящие клиенты. Не то можно нарваться на такого господина, что не только машины лишимся, но и последних двадцати копеек, завалившихся за складку в кошельке.

– Ну уж дудки! А стволы у нас на что! В зубах ими ковырять?

За Тулой они подсадили в рафик пять раздобревших, хорошо одетых теток-челночниц с одинаковыми клетчатыми китайскими сумками, набитыми товаром, доставили их в город Ефремов, где тетки намеревались реализовать свой товар по хорошей цене. В Ефремове машину «зафрахтовал» животастый потный коммерсант, который отнесся к рафику, как к судну, видать, раньше служил на флоте и направо-налево сыпал морскими терминами. Ему надо было перебросить партию видеомагнитофонов в Елец, что и было выполнено «экипажем» рафика в лучшем виде; а дальше пошла мелкая стрельба, которая особых денег им не принесла.

Но две поездки – с челночницами и толстопузым торгашом – навар принесли.

– Нам тут с тобой, Пашок, не только на селедку с хлебом, но и на пиво уже есть, – мичман был большим любителем пива, пристрастился к нему в Якутии, а до этого – в городе Охе, где работал у нефтяников.

– Селедку – отставить!

– Почему?

– Свою рыбу поймаем. Повкуснее селедки.

Паша Мослаков специально скривил маршрут, чтобы глянуть на село со странным названием Леденцы, в котором он двадцать четыре года назад родился.