– Ну, – лениво отозвался Ставский.

– Я вот о чем думаю…

– О чем?

– Как и велел шеф, о зеленожопых.

– Верно. Если мы не сможем взять их в лоб, то надо будет пойти другим путем и развалить их изнутри.

– Каким образом?

– Переманить кого-нибудь из офицеров к себе. Зарплата-то у них – тьфу! – Караган сложил пальцы в дулю и показал их Футбольному тренеру. – К пальцу прилипнет – не отскребешь. А у нас зарплата: берешь в руки – маешь вещь.

Футбольный тренер наморщил лоб – переваривал информацию.

– Хорошая мысль, – наконец одобрил он. – Батьке Оганесову понравится. Но только как к этим офицерам подобраться?

– Это дело техники. Среди них есть ведь люди, которые не только рубли и доллары любят, есть такие, что даже на монгольские тугрики смотрят с вожделением. Есть ведь?

– Наверняка есть.

– Вот их и надо найти.

– А как?

– Ловкость рук и никакого мошенничества, – Караган, оттопырив губы, с шумом втянул чай из пиалы в себя, стряхнул пальцами пот со лба, стараясь, чтобы капли пота не попали в пиалу. – Пакость какую-нибудь изобретем, как велел шеф, но жить им спокойно не дадим. Антенну с крыши спилим, силовой кабель снова выкопаем, часовых выкрадем и переправим в Чечню, автомобиль у командира взорвем, отрежем голову какому-нибудь пьяному мичману – найдем способ досадить. Не хотят добром уходить отсюда – уйдут по-недоброму, – Караган вновь с шумом отхлебнул чай из пиалы.

Ночью снова было выкопано из земли четыреста метров силового кабеля – база морской пограничной бригады опять оказалась без электричества. Из «Горэнерго» приехали мастера, недовольно поскребли затылки.

– Мороки с вами, пограничники, как с трескоедами, решившими переключиться на осетрину. Сплошные желудочные боли… Кто платить-то будет?

– Москва, – неуверенно заявил Кочнев.

– Она уже заплатила за прошлый ремонт. Ноль целых ноль десятых. И столько же процентов.

Кочнев молчал – говорить было нечего.

– И еще столько же заплатит, – не унимались мастера «Горэнерго», – а у нас дети кушать хотят.

Кочнев отвел взгляд в сторону, потом открыл стол и достал из ящика три кормовых флажка, сшитых из плотной непромокаемой ткани, с военно-морским уголком: в углу слева был выбелен прямоугольник с изображением старого, еще советского морского флага, со звездочкой, с серпом и молотом, тиснутыми на кипенном поле…

Это были старые вымпелы-флажки, уже списанные, а новые вымпелы, с андреевским уголком, в бригаду еще не поступили.

– Позвольте от имени пограничной службы России наградить вас самым ценным, что у нас имеется, – сказал Кочнев и вручил флажки мастерам «Горэнерго».

Те ошалело замолчали и приняли флажки. Один из мастеров даже растроганно хлюпнул носом:

– Я ведь тоже когда-то пограничником был. Служил в Армении. Охранял гору Арарат, расположенную по ту сторону границы.

Мастера молча развернулись и пошли к своей машине: болтовня болтовней, выяснение отношений выяснением отношений, а дело делом – надо было вращивать в линию обрезанный кабель.

«Семьсот одиннадцатый» заночевал в низовьях Волги, в одном из ериков.

Таков был приказ Папугина: замереть и оглядеться ночью, посмотреть, чем дышат камыши и вода, кто кого караулит, кто кем питается и есть ли в этом криминал. Сторожевик приткнулся к высокому берегу, на котором росла толстая дуплистая ива, и старший лейтенант Чубаров скомандовал:

– Глуши машину!

По палубе сторожевика пробежала дрожь, в глубоком железном нутре что-то застучало, захлюпало, засопело, и двигатель умолк.

Сделалось тихо. Так тихо, что люди начали оглушенно поглядывать друг на друга, лица их окрасили неуверенные слабые улыбки: неужели они так привыкли к грохоту движков, стрельбе, крикам, собственной грубости, что уже совершенно не воспринимают нежную материю тишины?

Совсем рядом, из зарослей, со странным железным скрежетом раздвинув тростник, поднялись в воздух две цапли и, осветившись красно, будто две ракеты, растворились в огромном медном блюде солнца, укладывающегося неподалеку от сторожевика спать.

– Две ведьмы, – мичман Балашов не удержался, плюнул цаплям вслед, – нечистая сила. Напугали.

– Это дело, Иван Сергеевич, поправить несложно, – сказал Балашову рулевой, – одна автоматная очередь, и ведьм не будет.

На дежурство сторожевики выходили с полным боевым комплектом – и патроны были, и снаряды к двум пушчонкам, и даже старые ракеты, которыми можно было легко потопить всякое плавающее судно средних размеров.

Это в городе пограничники были безоружны, как малые дети, и чувствовали себя ущемленными, за каждый патрон отчитывались, а в море, на дежурстве у них пороху было столько, что его, как кашу, можно было есть ложкой.

– Я тебе дам автоматную очередь, – проворчал, нервно подергав ртом, мичман, – как сейчас вломлю пару нарядов вне очереди на мытье гальюнов в казарме, так сразу узнаешь.

– Уж больно ты грозен, как я погляжу… – весело пробормотал рулевой.

– Что-о? – мичман вспыхнул. – Ко мне, старому человеку, на «ты»?

– Это стихи, – успокоил его рулевой.

– Э-э-э, – мичману сделалось неудобно за минутную вспышку, он вздохнул: – А тишина-то, тишина… Утопнуть в такой тишине запросто можно, как в омуте.

Он снова вздохнул, послушал самого себя, потом послушал волжскую тишь.

Тишь разредилась, стала объемной, потеряла чистоту, в ней рождались и угасали разные звуки: плеск от выметнувшегося на поверхность ерика жирующего жереха, тоненькая сипотца, издаваемая сазанами, которые перетирали своими твердыми ртами подгнившие сочные корни куги, кряканье утки, уводящей свое потомство с опасного места, тихое серебристое журчание течения у борта сторожевика и многоголосый пронзительно-противный стон. Это сторожевик атаковали комары. Много комаров. Они подрагивали в воздухе прозрачной темной кучей, золотились, обретали цвет красного дыма, шевелились, вздымались вверх, опадали, красный дым исчезал, его сменял переливающийся зеленый, на смену зеленому приходил сине-сиреневый.

Мичман Балашов глянул на палубу и обомлел: на нагретом металле палубы шевелилась, пищала живая гора. Балашов никогда еще не видел такого количества комаров. Палуба за день нагрелась, снизу жар поддерживала машина, тепло из металла уходило медленно, гораздо медленнее, чем из воды, деревьев, воздуха, а комары обладают особенностью устремляться на все теплое, будто им холодно и очень хочется погреться.

– Да они нам корабль потопят, – с нехорошим изумлением прошептал Балашов.

Стон, висящий в воздухе, усилился – комаров стало больше.

Вдоль борта, размахивая руками, пробежал командир – гибкий, белозубый, молодой, впрыгнул в рубку, с грохотом задвинул за собою дверь. Отдышавшись, покрутил головой:

– Во, блин! Светопредставление! Я-то, грешным делом, думал, что нам удастся рыбки словить на вечернюю уху, а тут не только рыбки словить, тут на тот свет запросто отправиться можно.

– Однажды я уже видел такое светопредставление, – Балашов зябко передернул плечами: показалось, что в тело ему впилось не менее полусотни комариных жал, ощущение было не из приятных. – К нам на заставу пришел вертолет, заглушил мотор, и на него навалились слепни… Слепней было так много, что вертолета не стало видно. Слепни не сидели только на резиновых колесах. А так – даже пулеметную турель облепили.

– Слепни – эти да, эти всегда любили присесть на что-нибудь тепленькое, погреться, но комары… – Чубаров хлопнул себя по шее, сбивая с воротника крупного голенастого пискуна. – Вот тварь! Я, Иван Сергеевич, как-то на юге отдыхал, курсантиком в ту пору еще был, так мы перед сном каждый раз обрабатывали комнату пылесосом.

– Как пылесосом? – не понял Балашов.

– Очень просто. Врубали машину и шлангом собирали со стен всех комаров.

Мичман на этот раз понял, как старший лейтенант боролся с комарьем, одобрительно покивал, лицо его расплылось в довольной улыбке, он вновь зябко передернул плечами: