Слишком уж типичной была внешность у Игоря Ставского, настолько он походил на бывшего офсайдера, перешедшего на тренерскую работу, что все его звали Футболистом или Футбольным тренером. Несколько раз Оганесов собирался прогнать его, но каждый раз оставлял.

– Есть Карагана и Футболиста к вам, Георгий Арменович, – бесстрастным голосом проговорила Дина и исчезла за дверью.

Оганесов одобрительно хмыкнул: хорошее качество для секретарши – исчезать словно дух бестелесный.

Через несколько секунд Караган и Футболист навытяжку стояли в кабинете Оганесова, будто два сержанта перед полковником.

– Ну что там погранцы? – скрипучим голосом поинтересовался Оганесов.

– Колупаются, – красное лицо Карагана покраснело еще больше. Он тяжело переносил жару. – Два дня без электричества как минимум сидеть будут.

– Лучше два года, – пробурчал Оганесов.

– Могут и три дня просидеть, – добавил Караган, – такая перспектива у них тоже есть.

– Три дня без электричества – это, конечно, мура, пустячок, но пустячок приятный, – сменил гнев на милость Оганесов, уселся в кресло – он только что обнаружил, что все это время стоял. – Мелочами, пустячками их все время надо беспокоить. Кого-нибудь растворить в серной кислоте, подорвать причал, командиру устроить железнодорожную катастрофу, грузовик с моряками опрокинуть в овраг – все время должно что-нибудь происходить. Погранцы должны постоянно ощущать, что земля горит у них под ногами и будет гореть до тех пор, пока эти зеленозадые не уберутся отсюда. Понятно?

– Так точно, – готовно прогудел Караган.

– А тебе, Футболист?

– Я вот думаю, какую бы еще пакость устроить пограничникам… – Футболист глубокомысленно пощипал пальцами верхнюю губу. Идея выкопать электрический кабель у пограничников принадлежала Футболисту. Пустячок, конечно, как говорит шеф, а приятно.

– Правильно думаешь, – поддержал потуги Футболиста Оганесов, – этих лохов надо тревожить и по-большому, и по-маленькому. Чтобы подметки горели даже в сортире.

– Я так и делаю, шеф.

– На неделю я должен покинуть Астрахань, – сказал Оганесов, – надо срочно слетать на остров Мэн, к Джону Палмеру, утрясти кое-что.

Оганесов неожиданно замялся – в голове мелькнула внезапная мысль: а надо ли лететь? Лицо его тяжело обвисло, нижняя губа оттопырилась, обнажив золотые коронки, на лбу появился пот. Вдруг его этот испанский КГБ возьмет за брюхо?

Лишаться свободы, пусть даже такой противной, как российская, не хотелось. А с другой стороны, под угрозой деньги, которые он вложил в структуры Голдфингера. В общем, лететь надо.

– Утрясу и вернусь обратно, – проговорил Оганесов угрюмо. – Ты, Караган, – Оганесов тяжело посмотрел на своего краснолицего помощника, – и ты, Футболист, – он перевел взгляд на Игоря Ставского, – отвечаете за борьбу с погранцами. По этой части вы остаетесь за старших. Не спускайте с них глаз, все время кусайте за задницу, понятно? Пока они не переберутся куда-нибудь в Нижний Тагил или в Петропавловск-Камчатский. Понятно?

– Так точно! – по-военному рявкнул Караган. Открыл рот, чтобы спросить насчет оганесовского сына Рафика – он вроде бы второе лицо в фирме, ему всем командовать надо.

Оганесов понял, что хотел спросить Караган, и опередил его:

– Рафик летит со мной!

На базе бригады появился новый служака. Ополченец, можно сказать. Кот по прозвищу Каляка-Маляка. Кот был весь перекошенный, частично недоделанный, ломаный-переломанный, больше походил на смятую консервную банку из-под американской «гуманитарной» ветчины, чем на кота.

Глаза у него были разные – один пронзительно-голубой, с острым зрачком, в котором опасно проблескивал огонь, другой – вяловато-желтый, добродушный, ленивый, со зрачком-чечевичкой.

Похоже, в Каляке-Маляке соединились несколько самых разных котов. Ходил он криво, едва ли не боком, но при этом был проворен, орал хрипло, но умел быть нежным.

Каляка-Маляка не боялся начальства, любил сырую рыбу – как все коты, но не любил сметану – качество, которым другие коты не отличались, дрался с собаками – подрался даже с добродушным рыболовом Чернышом, но, подравшись, очень быстро помирился – понял, что Общий Любимец – такой же служака на базе, как и он. Не боялся обжечь лапы об ошпаривающее железо причальной баржи и рычал на чаек – те его откровенно раздражали. Очень наглые, очень неприятные были птицы.

Пока Каляка-Маляка служил на берегу, но в ближайшем будущем его собирались перевести в «плавсостав». В отличие от матросов, которые были закреплены за своими «пароходами» и не имели права выбора, у Каляки-Маляки был выбор: он мог прописаться на любом корабле. Какой «пароход» ему понравится, на том он и остановится.

Прибытие рафика из Москвы встретили с радостью – капитан-лейтенант Мослаков с мичманом Овчинниковым разом обрели на базе статус национальных героев. Тем более что прибывшие привезли с собой пять баранов. Несмотря на жару, бараньи туши доехали до Астрахани благополучно, ни одна не испортилась. Вот что значит сухой воздух юга, это он сберег мясо.

Начальник штаба Кочнев, который побывал в Афганистане еще мальчишкой, – попал туда необстрелянным морским лейтенантиком и принял боевое крещение вместе с ротой морской пехоты, – рассказывал, что там тоже, несмотря на жару, мясо не гниет. Покрывается тоненькой, будто полиэтиленовая шкурка, пленкой и не гниет. Так и волгоградские бараны – гонорар за то, что Мослаков с Овчинниковым сделали крюк и подбросили волгоградских казаков на сходку в Ростов.

В сам Ростов осторожный Мослаков въезжать не стал, высадил кудрявых молодцов в новеньких казачьих фуражках и синих штанах с лампасами в двадцати метрах от поста ГАИ, сторожившего городские ворота, и казаки правильно поняли его, засмеялись одобрительно:

– Мудро поступаешь, моряк. Любо.

Мослаков смущенно потер шею:

– Не хочу воевать со здешними властями.

Казаки снова засмеялись.

– Здесь берут плату за въезд, – сказал старший из них, усатый гигант с тронутым оспой лицом. – Знаешь об этом?

– Нет.

– Но это еще не все. В сотне метров от поста, уже в городской черте, обязательно будет стоять «жигуленок» с двумя людьми. Оба в форме ГАИ. Один жезлом орудует, машины останавливает, другой в кабине сидит, мзду принимает.

– И сколько же он берет? И за что?

– За что? За воздух. А берет по-разному. Это зависит от количества звездочек на погонах собирающего мзду.

Казаки заплатили за проезд хороший бакшиш – дали несколько бараньих туш. Не просто заплатили, а переплатили, сделали это специально – поняли станичники, что русским людям, изгнанным из Баку, живется нелегко. Когда прощались, то сказали Мослакову:

– Ежели будет туго – зови нас. Приедем и всем, кто вас будет обижать, перья в зад вставим, чтобы впредь неповадно было. Понял, моряк?

– Понял, чем еж ежиху донял…

Когда Мослаков узнал, что происходило в его отсутствие на базе, то невольно подумал о казаках – те ведь могут, имеют полное право сделать то, что не могут сделать люди, находящиеся на государственной службе. У нас ведь ныне как: вольному воля, что хочешь, то и делай. И никто тебя в партком, как в прежние времена, не потащит, руки никто выкручивать не будет.

Рассказал он о казаках начальнику штаба Кочневу. Тот помял пальцами одну щеку, потом – другую, вздохнул:

– Нельзя. Мы все-таки на государевой службе находимся, нам закон писан, а казакам, может быть, не писан. Они натворят, а отвечать придется Папугину энд Кочневу. Хотя что-то придумать надо обязательно.

– Что именно?

– Пока не знаю. Но, Паша, будь уверен, придумаем.

– Слушай, Футболист, – Караган сидел в тени высокой густой шелковицы и пил чай.

Чай он пил по-казахски – из большой, похожей на тарелку для супа, пиалы, густо забеленный молоком. Ставский сидел напротив и тоже пил чай. Только по-европейски, как это положено на юге Франции, где-нибудь в аристократической Ницце или столице капитанов Марселе, – с коньяком.