— Не сходить ли и мне за земляникой? — сказала мать, вроде бы, рассеянно. — Варенья надо наварить…

Случилось это на другой день.

— Еще чего! — сурово отрезала дочь.

Они ворошили сено у себя за огородом. О недавнем госте не говорили, но у обоих он был на уме. Сена много, не до гуляний, но вот примечательно, что матери занетерпелось вдруг сходить за ягодами.

— Ты, Раиска, останься дома, да не отлучайся и поглядывай, не нанесло бы тучу. Сено сухое, не дай Бог замочит. А я пособираю землянички.

— Если идти, то обеим, — решительно заявила Раиска.

Но вдвоем идти им почему-то расхотелось.

Некоторое время спустя мать сказала в раздумье, что Арсений Петрович о чем-то очень горюет. Неудобно спрашивать, но, кажется, от него ушла жена.

— И правильно, — одобрила Раиска. — Я б от такого тоже ушла.

— Такой на тебе и не женится, — без обиняков заявила мать.

— Только поманить, — отвечала дочь самолюбиво.

— Что у тебя за язык! — рассердилась мать. — Не всякую глупость, что на ум взбредет, надо вслух говорить. Ладно при мне, я уж к твоим глупостям привыкла, но ведь и при посторонних этак-то брякнешь.

Рассердились обе, молчали, но думали опять о том же.

— Может, она у него умерла? — сказала мать через некоторое время. — Чего-то он не договаривает. Но видно, что переживает очень именно из-за нее. Потому и забился в наш лесок, подальше от людских глаз.

«Конечно, если жена у него умерла, и он по ней страдает, то это меняет дело, — подумала Раиска. — Может быть, зря я с ним так дерзко…»

— Какое-то горе у него, — вслух размышляла мать. — Но вот ведь не запил… Держит себя строго.

— Аристократ, — насмешливо сказала Раиска.

— Чести своей не роняет, — одобрительно отозвалась мать. — Другой ударился бы в запой да в загул, совсем себя потерял бы… а этот мужик настоящий, не тюря.

Раиска ничего не сказала в ответ, но подумала примерно так же. И раскаяние за прошлые свои вольности впервые проснулось в ней.

Прошло два дня, а на третий Раиска по полуденной жаре ходила разыскивать Белку — пора доить, а та пропала. И нашла, и подоила, а на обратном пути пришлось ей идти другой дорогой, да и не дорогой вовсе — просто канавой, так ближе. Тут кусты чередой, меж ними на буграх проплешинки с ярко рдеющими ягодками земляники. Раиска то и дело останавливалась, собирая ягодки в рот… и вдруг увидела за кустами неподвижно лежащего человека. Она замерла и некоторое время стояла, не шевелясь. Так же недвижимо лежал и человек… и был это «помещик», она его сразу узнала.

«Уж не помер ли, болезный? — встревожилась Раиска. — От солнечного стука в такую жару вполне может случиться сердечный или какой-нибудь иной приступ».

Она подошла поближе, окликнула боязливо:

— Эй!

Не пошевелив ни ногой, ни рукой, он открыл глаза — барский взор его был ясен.

— А-а, молочница… холопка…

На этот раз Раиска почему-то не обиделась.

— Говори тихо, не шуми, — предупредил он, зевнув этак сладко: ясно, что спал человек. — Тут рядом гнездышко, в нем какая-то птушечка. Детки у нее там, она их то и дело кормит.

Сказав это, он осторожно встал и протянул руку к ее подойнику:

— Дай-ка сюда ведерко.

— Зачем?

Ишь, какие повадки барские: словно и молоко, и корова Белка уже стали его собственностью.

— Хочу попить молочка.

— Корову нашу не пас, сена ей не косил, а молоко дай?

— Я заплачу золотом! — воскликнул он тоном героя известного кинофильма и отобрал у нее ведро с молоком.

— Я мзду не беру, — отвечала ему Раиска в том же тоне.

— Эта земля моя, — напомнил он. — И трава моя, и даже этот ветер принадлежит мне. И, кстати, обращаться ко мне следует на «вы», потому что мы на разных ступенях социальной лестницы. Я наверху, ты внизу.

Должно быть, он ожидал от нее достойного отпора, но Раиска, вздохнув, призналась:

— А что-то не хочется мне сегодня с вами ругаться.

— То-то, — хмыкнул он и стал пить молоко.

При этом оглядывался на куст, в котором жила птаха, неведомая ему. Переводил дыхание и снова пил, отдувая от края пену.

Такое простое дело, а почему-то приятно было Раиске видеть, как он пьет.

— Нравится вам парное молоко? — спросила она, уверенная, что он ответит утвердительно.

Однако он сказал:

— Вот стихотворная строка древнегреческого поэта Пиндара: «Лучшее в мире — вода». А уж он-то знал толк и в молоке, и в винах. Однако же воде отдал предпочтение. Парное молочко прелестно, однако я тут пил воду из родника, она вкуснее.

— Это неблагодарность по отношению к нашей Белке, — заметила Раиска. — Она обиделась бы, если б услышала.

— Неблагодарность — худший из пороков, — вроде бы, согласился он и тотчас возразил: — Восхваляя воду, мы с Пиндаром отнюдь не унижаем божественный напиток — молоко. Напротив, мы поднимаем и то, и другое на божественный уровень!

Он и еще попил, после чего вернул ей подойник со словами:

— Ты так смотришь на меня… Вот о чем я хочу предупредить: ситуация эта очень опасна для тебя, холопка.

— Какая ситуация? — насторожилась она.

— Живешь в захудалой, заброшенной деревне, общаться не с кем… нет у тебя предмета для обожания. И вдруг объявляется человек, умный, красивый, аристократической внешности… почти молодой… и ведет себя странно, необычно: живет в лесу, один… Долго ли тут наивной девушке вообразить о нем черт-те что! Она может влюбиться, а это чревато для нее.

— Чревато чем?

— Разочарованиями! Неразделенностью пылких чувств! Разрушением романтических представлений о мире! Я не могу снизойти до тебя, потому как дворянин и отчасти князь, а ты холопка.

Это был сокрушительный удар, но Раиска устояла. Она сохранила уверенность и во взгляде, и в голосе.

— У меня есть парень, которого я обожаю, — сказала она. — Вот он-то, действительно, и красивый, и умный. Кстати, он расправится с любым моим обидчиком, имейте это в виду. У него есть охотничье ружье, он вызовет любого на дуэль, будь он хоть князь, хоть герцог, хоть принц, и пристрелит, как зайца.

Он покачал головой:

— Твой парень, если он есть, должен быть благодарен мне, и только.

— За что же?

— За бережное отношение к тебе. У тебя шалый возраст… Ты сама не знаешь, чего хочешь, то есть не отдаешь себе отчета. Насчет парня, может, и верно, однако… Я еще раз тебя предупреждаю: ты стоишь на пороге горячей влюбленности в меня. Я же, имей это в виду, не могу ответить тебе взаимностью.

— Ваш брат, старичок, только и смотрит, как бы подцепить кого помоложе, — сказала на это Раиска. — Вашего брата, старичка, мне ничего не стоит охмурить и одурачить. Я могу это проделать и с вами…

— Нет, — убежденно отозвался он. — Этот номер со мной не пройдет.

— Я уже всяких речей наслушалась. Ко мне в городе то и дело: «Ах, я только у вас покупаю и творог, и сметану… Ах, скажите, как вас зовут и нельзя ли с вами встретиться?.. Ах, примите от меня в подарок эти конфеты…»

Насчет конфет она соврала без всякого смущения: никто, увы, не дарил. Да и насчет «встретиться» тоже разговору не было. Но ведь могло быть!

— Запомните на будущее, господин дворянин: коли вы — «светлость», то я — «величество». Только так, и не иначе.

Пожалуй, это было произнесено неплохо, потому что Раиска была в эту минуту очень серьезна.

— Ты — холопка, — сказал он убеждающе. — Говоришь грубости, не умеешь разговаривать со старшими, действуешь прямолинейно, неискусно. А вот словом «старичок» ты меня достала. Да будет тебе известно, что мне всего сорок два года — возраст почти юношеский. Это во-первых. А во-вторых, я должен тебя предупредить, что меня почему-то любят женщины. Это прямо-таки несчастье какое-то: стоит мне улыбнуться любой из них, и она сразу тает. Хотелось бы, чтоб вы, барышни, были более стойкими, иначе просто неинтересно.

— А вы от скромности не умрете, — заметила Раиска, глядя на него уже с неприязнью.