Несмотря на то, что черная туча навалилась с неба и день померк, оранжевое полотно палатки создавало иллюзию солнечной погоды.

Некоторое время они молчали, слушая шум ливня.

— Ваше сиятельство! — окликнула Раиска. — Вы боитесь меня?

— Я смущаюсь тебя, холопка, — признался он.

Она засмеялась:

— А я заметила это. А почему?

— Ты взбалмошная, отчаянная. Бог знает, что можно от тебя ждать в следующую минуту.

Молния сверкнула особенно ярко и гром ударил такой, что земля вздрогнула; казалось, вода из пруда выплеснется и утащит палатку за собой.

И тут произошло то, от чего он ее предостерегал только что: Раиска обняла его и прошептала на ухо:

— Я хочу стать женщиной… сейчас, с тобой… при этой грозе… Ты слышишь? Я так хочу…

Она вернулась домой рассеянна и тиха.

— Где ты пропадала? — спросила мать подозрительно.

— Корова в ячмени ушла, — очень убедительно объяснила Раиска. — Гоняла ее… вдруг, думаю, объелась! Так пусть, думаю, промнется.

— А дождь где тебя настиг?

— У больших валунов. Там в кустах сидела.

Мать обругала корову и больше вопросов дочери не задавала.

А вечером приехал Муравлик, позвякал велосипедным звоночком. Раиска вышла на крыльцо.

— Привет, — улыбается Витя радостно. — Можешь меня поздравить: я студент.

— Поздравляю, — сказала Раиска.

Он прислонил велосипед к углу дома, ждал. Она сошла к нему с крыльца, встала, полуотвернувшись, глядела в сторону, сказала хмуро:

— Ты вот что, Витя… уезжай. Не будем сидеть.

— Почему? — опешил он.

— И не приезжай больше.

— Да почему! — прямо-таки возмутился он.

— Я не люблю тебя… А раз так, то и нечего.

Наступила пауза.

— Но ведь это пока… — сказал он тихо. — Потом полюбишь.

— Я уже полюбила… Я встретила человека…

Он помрачнел, тоже отвернулся. Тут мать выглянула из распахнутого окна:

— Да не слушай ты ее, Витя! Мелет незнамо что. Вот я ее скалкой по заднице-то — будет шелковая.

Раиска закрыла окно.

— Уезжай, — сказала она Вите. — Я полюбила, и ты полюбишь. В Ярославле девушек много.

Мать вышла на крыльцо, но не со скалкой в руке, а с пустым ведром.

— Ишь она, какого парня отваживает! Дурь у нее в голове, вот что.

— Да не мешай! — рассердилась дочь. — Дай поговорить.

И та ушла — в огород, грядки поливать.

— Да ладно, — с натугой выговорил Муравлик и жалко улыбнулся. — Пройдет у тебя все это. Расскажешь мне потом, вместе посмеемся.

— Нет, Витя. Я по-настоящему полюбила.

Опять помолчали.

— Да кого? — спросил он. — Выдумываешь все… В городе, да? На рынке, небось. Глупости все это!

— Не спрашивай, не скажу. Но не сидеть нам больше вместе. Забудь меня.

— Ты что, не знаешь? — спросил он вдруг с укором. — Не знаешь, что мы в ответе за тех, кого приручили?

— Это кто же кого приручил? — насторожилась Раиска. — Уж не ты ли меня?

— Нет. Ты меня.

Муравлик стоял, потупясь. Потупилась и Раиска. Прав был Витя: было, было, не отвертеться от того. Он приезжал, сидели вот тут на лавочке, и она, играючи, заводила его руки ему за спину, приказывала: «Держи там!» — и целовала, и обнимала, смеясь. Ей то было в новинку, да и ему тоже. Но бедный Муравлик совсем голову терял. Крупная дрожь сотрясала его.

«Ты чего дрожишь, дурачок?» — спрашивала она.

«Не знаю», — признавался он.

Но как только парень пытался обнять ее, она тотчас отодвигалась, а потом опять, уже насильно, заламывала ему руки за спину: «А вот я тебе их там узлом завяжу…»

Смех у нее при этом был очень коварный. Раиску забавляло, что Муравлик был сам не свой от счастья, когда она целовала его, прижимаясь к нему всем телом.

— Ты меня приручила, — сказал он теперь. — Я уж больше никого полюбить не смогу.

Раиска молчала.

— Ты мной завладела, — продолжал он с непереносимым укором, — потому теперь за меня в ответе.

Может быть, и впрямь потом он будет мужественным, но пока что до мужественности ему далеко.

— Ага, я за тебя ответчица перед Богом и людьми, — хмыкнула Раиска. — Слышала я это.

— Не смейся, — сказал он строго. — Тут дело очень серьезное.

— Твой Сент-Экзюпери имел в виду только самого себя, когда говорил, что мы в ответе за тех, кого приручили. Он приручал, он и отвечал. А ты ишь как перевернул! В свою пользу. На себя налагай долги да обязанности, а я пташка вольная, никто надо мной не властен.

— И этот, про которого говоришь, будто полюбила… и он не властен над тобой?

Надежда прозвучала в словах Муравлика.

— Он властен, — тихо сказала Раиска. — Я его холопка, тем и счастлива. Прощай…

Он стоял, как пришибленный.

— Да не горюй! — ободрила его Раиска, уже поднимаясь на крыльцо. — Жизнь прекрасна и удивительна — вот что главное. И не бери лишнего в голову…

И с этими словами ушла в дом.

Сколько он потом ни звякал своим звоночком, не появилась. Зато вышла из огорода мать, о чем-то довольно долго толковала с ним. Раиска глянет из окна — мать в чем-то тихонько убеждает Витю. Или утешает? А он понуро ее слушает…

На другой день она должна была опять ехать на базар, но сказалась больной, как и в прошлый раз. Мать не ворчала, собралась сама, причем довольно охотно. Может, надеялась, что там, в городе, Арсений Петрович опять подойдет к ней и предложит подвезти?

«Нет, — подумала Раиска удовлетворенно. — Ты опоздала… Он уже мой».

Стишки детские вспомнились ей:

Мать поспешила к рейсовому автобусу в Дятлово, а Раиска, чуть повременив, следом за нею — в Яменник. Она несла Арсению Петровичу обещанную книгу и очень спешила, словно боялась опоздать.

Ее преследовал страх: вдруг вот сейчас придет, а палатки уже нет на месте, и ничего нет, только травка примята на берегу… да и та через несколько дней выпрямится. И тогда — всё, словно и не было тут никого и ничего.

«А что? Собрался и уехал… долго ли ему!» — подумала она и прибавила шагу.

Но нет, и палатка стояла, и все прочее было на прежних местах, только самого Арсения Петровича не было. Она окликнула негромко — никто не отозвался, только малая птаха вспорхнула из ближнего куста.

«Ах, попалась, птичка, стой…»

Раиска положила книгу на видном месте и отправилась на поиски.

Арсений Петрович сидел возле ручья, где по мелководью был выложен мозаикой портрет женщины.

Раиска некоторое время наблюдала за ним. Он же сосредоточенно и терпеливо передвигал камешки по дну длинной палкой, сидя на корточках. Он был так увлечен своим занятием, что не заметил ее. Что-то у него не получалось, он хмурился, потом подвернул брюки, сделал осторожный шаг в воду, наклонился, поправил камешек другой палочкой, покороче, и вернулся на прежнее место.

Вчера он сказал ей: «Нет, я не художник. Рисовать совершенно не умею. А что до того портрета… блажь в голову пришла. Однажды пробирался по этому ручью, а там водичка прозрачная растекается тонким слоем. Вот подумалось, что тут место какому-нибудь изображению… Если, скажем, портрет чей-то — лик этот будет обращен к небу, и оттуда, с высоты, виден. Понимаешь?»

— Все-таки ты художник, — убежденно сказала ему Раиска. — У тебя талант. Эти высверки в глазах у женщины… как ты догадался, что туда надо поместить именно эти камешки?

— Они только при солнце, — сказал он с детской застенчивостью.

Заговорили уже о другом, но Раиску не оставляли мысли о той женщине.

— Мне завидно, — призналась она. — А ты мог бы нарисовать там мой портрет?

Арсений Петрович довольно долго молчал.

— Послушай, — сказал он после раздумья. — Я тут ни при чем. Я не создавал портрета — просто передвигал камешки. А лик этой женщины проявился сам. Значит, она того очень хотела… Если ты так же захочешь, как она… что ж, может быть, у меня получится. Почему бы и в самом деле тебе не проявиться там?