Парадоксальное единство этих философов продиктовано их какой-то очень странной, не всегда, казалось бы, мотивированной агрессией, непримиримостью. Вот Кьеркегор говорит, словно бы обращаясь к Ницше: «Человеку надо находиться как можно дальше от Бога, чтобы суметь бросить ему это „нет!“ Да и кто злится теперь на Бога, если это всего лишь старая, угасшая опасность. Человек бывает фамильярным с Богом, только находясь от него дальше всего, ибо такая фамильярность может родиться только благодаря удаленности; рядом с Богом нельзя быть фамильярным, а если человек все же таков – это знак того, что пребывает еще далеко. Таково бессилие человека перед лицом Бога!»[54] А Ницше отвечает: «Вы говорите, что веруете в Заратустру? Но что толку в Заратустре? Вы – верующие в меня: но что толку во всех верующих! Вы еще не искали себя, когда нашли меня. Так поступают все верующие; потому-то вера так мало значит. Теперь я приказываю вам потерять меня и найти себя; и только когда вы отречетесь от меня, я вернусь к вам…»[55] Разве, сказав Богу «нет», Ницше не находит к нему кратчайший путь? Так кто из «модусов» «пошел» дальше?
И сейчас нам предстоит понять, как такая странная «философия нигилизма» отразилась на эволюции психологии. Но сначала хотелось бы привлечь ваше внимание к одному весьма примечательному парадоксу. Джеймс Фейдимен и Роберт Фрейгер в своей очень удачной работе «Личность и личностный рост» избрали определенную канву, в соответствии с которой они рассказывают о блестящих психотерапевтах и их учениях. В списке – К. Юнг, А. Адлер, В. Райх, Ф.С. Пёрлз, В. Джеймс и другие. Так вот, эта канва представляет собой девять пунктов. И обязательным для всех участников этой своеобразной антологии – вторым номером – является пункт «интеллектуальные предшественники». Пункт обязательный, но у одного психолога он пропущен. Единственным основателем психологической школы, у которого, по мнению авторов этой книги, не было «интеллектуальных предшественников», оказался Зигмунд Фрейд. Это достаточно странно, но ведь, если разобраться, мы все привыкли так думать.
О Фрейде говорят: «Человек, открывший бессознательное». На самом же деле «бессознательное» к моменту «открытия» его Фрейдом имело уже многовековую историю. Возможно, по-настоящему первым «открыл» бессознательную психику Готфрид Вильгельм Лейбниц. О ней он писал: «Убеждение в том, что в душе имеются лишь такие восприятия, которые она сознает, является источником величайших заблуждений» – а было это на рубеже XVII–XVIII веков. Вся дальнейшая психология и философия «ассоциаций» заключала в себе это открытие Лейбница. Век спустя Иоганн Гербарт вновь возвращается к понятию «бессознательного». И уж совершенно «общим местом» «бессознательное» становится в философии Фридриха Ницше. Так кто же настоящий Колумб «бессознательного»? Зигмунд Фрейд дал особенное описание бессознательного, весьма спорное, но обстоятельное и системное. Однако главный принцип – то, что мы видим и знаем о себе, не есть правда – был сформулирован еще задолго до психоанализа.
У Фрейда были «интеллектуальные предшественники», и не только по части определения бессознательного, и этот предшественник – Фридрих Ницше, самим своим творчеством – внутренним напряжением, надрывом, заостренностью чувств и страстей, вывертом наизнанку – создал что-то вроде психоаналитической парадигмы. Это, конечно, афоризм, но в нем есть сущностная правда – возможно заниматься психоанализом и не читая Фрейда, но нельзя стать психоаналитиком, не прочитав Ницше.
Ницше заразил мир идей «возможности сверхчеловека», а человека – бесчеловечностью. «Бог умер!» – что это значит? Строго говоря, только то, что написано. Но на самом деле? На самом деле – у Ницше вместе с Богом умер и человек. И Фрейд четко улавливает причины, по которой психология теряет позицию за позицией (мы имеем в виду печальный опыт недолговечности теорий В. Вундта, Ф. Брентано, Г. Эббингауза и др.); она не ставит человека в центр мироздания, хотя святое место пусто, и она бессистемна.
Так Фрейд ощущает и дух времени. Времени, когда точные науки поражают своими успехами, естествознание привлекает все большее и большее внимание. И они-то как раз системны – во-первых, космологичны, во-вторых, обоснована и признана повсеместной эволюция – можно даже сказать, что науки были на тот момент «одухотворены» ею. Человек же, напротив, потерял свою одухотворенность и чувствует себя потерянным. Очевидно также: чтобы лечить человека, во-первых, необходимо, чтобы он знал, чем он болен, а во-вторых – верил лекарю. К общим общественным настроениям все явственнее примешивается потребность познания самих себя – то есть индивидуализм, который, естественно, не религиозен. И Фрейд талантливо, педантично объединяет все эти разбросанные «очевидности».
Итак, «космология» и «эволюция». Разумеется, Фрейд не строит никакой «космической теории», но он впервые создает целостную «теорию личности». Личность предстает пред публикой как система. Она состоит из уровней и динамических отношений между ними, изначальными и приобретенными закономерностями и так далее. Вместо «эволюции» Фрейд предлагает нам индивидуальную эволюцию – от оральной стадии младенчества до развернутого невроза и психоаналитической кушетки. А чтобы «одухотворить», вдохнуть жизнь в свое детище, Фрейд перенимает у Ницше идею сверхчеловека: человека, лишенного своих «человеческих слабостей». Теперь, если человек начинает сомневаться в себе, он сразу «отдает себе отчет» в том, что это не его слабость, а агрессия его комплексов со стороны бессознательного, это вытесненные и подавленные желания, но не он сам. Если же художник создает гениальное полотно, он «понимает», что таким образом сублимировалась на холсте накопленная им сексуальная энергия. Все становится просто и ясно, жизнь представляется как работа моих детских сексуальных комплексов, как борьба моего бессознательного с моим сознанием. После терапии я могу все это осознавать, и в этом – «свобода».
Итогом психоаналитической терапии является осознание пациентом его вытесненных желаний, их истории и роли в формировании невротического симптома. Согласно теории, это избавляет от страданий, связанных с этими желаниями и вытеснениями, достигается некий личностный «идеал» существования. И как ни странно, именно этот «идеал» дает жизнь психоанализу. Осознавая свою сущность, свои желания, влечения и связанные с ними запреты, человек перерождается, становится другим, он как бы поднимается над самим собой и смотрит на себя со стороны. Достижение этого метауровня рефлексии, формирование отношения к себе как к объекту – это и есть цель психоанализа, она в духе времени и дает ощущение некой перспективы. После долгих лет в обществе, теряющем свои религиозные ценности, наконец появляется некий вектор развития, стремление к некоему идеалу.
Философия Ницше, если иметь в виду ту ее часть, где Ницше изобличает мораль и человека, раздавленного этой моралью, как нельзя лучше ложится в основу психоаналитической доктрины. Но тут есть серьезная проблема. Идеал ницшеанской философии устремлен в бесконечность. Его Заратустра – это еще не результат развития человека, не сверхчеловек, а устремленность к сверхчеловеку, вектор, направление, призыв. Ницше откровенно противоречив, афористичен и не стесняется этого. Разумеется, он не смог создать законченную теорию, да и не ставил перед собой такой цели. Он самого себя считал «системой», исходящей от «общего корня» и «основной воли», и этого ему было достаточно. Но психоанализ спустил Ницше на землю, прежние свободные принципы оказались связаны в систему. Появилась теория личности, которая формализовала все эти экзистенциальные метания и определила их причину и природу: сексуальность – вытесненная, извращенная, подавленная.
Ницше с большой иронией воспринимает «науку», наука сама по себе не является для Ницше ценностью, он вообще стремится как можно дальше уйти от «ценности» как таковой. «Что такое в нас самих стремится „к истине“?.. – вопрошает Ницше. – Мы спросили о ценности этого стремления. Положим, мы хотим истины: почему же лучше не ложь? не сомнения? не незнания? Проблема ценности истины стала перед нами – или мы сами подошли к этой проблеме? Кто из нас здесь Эдип? Кто сфинкс?»[56] Фрейд чуток к такому скепсису и наследует это отношение к науке – «ценностью» у него становится не истина, а теория.