Я замолчал. Против такого аргумента возразить было нечего.

— Ну, раз он дал такое распоряжение, значит, его надо выполнять. Я, безусловно, выполню этот приказ. Когда он будет подписан?

— Приказ будет примерно через месяц. До свидания, — холодно попрощался Бордачев.

— До свидания, товарищ полковник, — ответил я ему и, услышав сигнал отбоя, положил телефонную трубку.

Через три дня мне пришла телеграмма, приглашающая на телефонный разговор с родителями.

Ближайший переговорный пункт находился в городе Приозерске, административном центре центрального полигона, находящемся в двадцати километрах от нашей воинской части.

После трех часов ожидания, получив приглашение зайти в кабину для переговоров, я услышал папин голос:

— Что ты там такое наговорил полковнику из Москвы?

Услуги связи стоили дорого, поэтому нам надо было уложиться в пять заказанных минут и поэтому папа сразу начал с главного.

— А откуда ты знаешь, что я разговаривал с полковником? — в свою очередь спросил я. Слышимость хоть и была плохой, но разобрать слова было можно.

— Звонила Сильва из Москвы. Понимаешь, — тут папа запнулся, — Я её такой никогда не видел, у неё была настоящая истерика.

— Ты считаешь, что это из-за меня? — Я не понимал, в чём может состоять моя вина.

— Ну да, этот полковник доложил, — папа сделал паузу, — Ну, ты понимаешь, кому он доложил?

— Понимаю.

— Ну, так вот, он доложил, что ты с ним разговаривал очень высокомерно, что с ним даже генералы так не разговаривают. А тут какой-то старший лейтенант… Сильва всё время повторяла эту фразу, что с полковником даже генералы так не разговаривают.

— А что, этот полковник с Сильвой разговаривал?

— Ты что, не понял, кто с Сильвой разговаривал? — папа начал сердиться.

— Что, сам? — и я непроизвольно посмотрел наверх.

— Вот именно, что сам, — ответил папа.

Возникла пауза, но молчать было нельзя, время тикало, деньги шли.

— Я с ним высокомерно не говорил. Он предложил мне перевод в Красное Село, я попробовал отказаться, но он сказал, что решение уже принято и я взял под козырёк. Вот собственно и всё.

— Но Сильва представила это совсем иначе.

— Папа, если хочешь, я ей напишу письмо и попробую всё объяснить.

— Ладно. Я сам как-нибудь…

В это время в телефонной трубке раздался скучный голос телефонистки:

— Ваше время истекло.

Теперь я уже не знал, надо ли готовиться к отъезду из Сары-Шагана. Однако, через два месяца в нашу часть пришёл приказ о моём переводе и в конце декабря 1978 года я прибыл в войсковую часть 14108.

Через месяц в Ленинград пришёл контейнер с домашним скарбом, я пошёл к командиру части с рапортом о предоставлении служебной квартиры, надеясь, что мне, хотя бы, дадут место для разгрузки прибывшего контейнера. Мне, действительно, разрешили разгрузить контейнер в пустующую трехкомнатную квартиру, которую спустя неделю предоставили для заселения. Так я оказался на восемь лет жителем военного городка между Пушкиным и Красным Селом, состоящим на тот момент из одного жилого дома и одного общежития.

Был май 1979 года, когда папа в письме сообщил, что со мной хочет встретиться генерал Клебанов, который через месяц будет в Ленинграде. Я позвонил генералу и Вениамин Самуилович пригласил меня приехать к нему в гостиницу «Европейская».

Я надел свою новую военную форму, где-то раздобыл бутылку коньяка и отправился в гости к генералу.

Номер гостиницы, в котором остановился Клебанов, меня поразил. До этого я не видел гостиничных номеров, в которых была бы не одна комната, а целых две.

В большой комнате, на большом круглом столе громоздилась батарея бутылок с невиданными этикетками. Мой коньяк, присоединенный к этому набору, выглядел как и я сам в компании с генералом и несколькими полковниками.

Один из них, какой-то весомый тыловик в Ленинградском военном округе суетился, подготавливая застолье.

Но больше всего меня поразили не иностранные алкогольные напитки, а то, что в номере у Клебанова стояло не менее двадцати бутылок пепси-колы, которую только что начали производить в СССР. Одна бутылка «пепси» емкостью 0,33 литра стоила 45 копеек, то есть дороже, чем полулитровая бутылка жигулевского пива. Пить «пепси» могли только богатые советские люди.

Я вёл себя скромно. Не пил ничего спиртного, выпив только одну маленькую бутылочку «пепси», которую пробовал второй раз в жизни. Клебанов тоже не пил крепких напитков, поглощая «пепси» в фантастических, как мне казалось, количествах. Зато полковники, суетившиеся вокруг генерала, поглощали всё от выпивки до закусок непрерывно, становясь красными на лицо, но привычно не пьянея после выпитой полулитры.

В самом начале нашей встречи, когда ещё не началось общее застолье, генерал спросил как мои дела.

Я ответил:

— Спасибо за помощь. Вот квартиру на территории части дали, тружусь по специальности, так что вроде всё хорошо. Вот только дальше-то куда? Хотелось бы в институт или в академию Можайского.

Клебанов ответил:

— Дальше будет лучше. Мы тебя переведём, не волнуйся.

Больше мы к этой теме не возвращались.

Я недоумевал, для чего меня позвал Клебанов? Решив, что он просто соскучился по родному человеку, я принял его гостеприимство как должное. С этим и ушёл.

Новая гроза разразилась через неделю.

Сильва вновь позвонила моим родителям и возмущалась тем, что я оказался неблагодарным по отношению к ним. Ей и Вене, говорила Сильва, стоило больших трудов решить с маршалом вопрос о моём переводе, а я даже никакого подарка, никакой благодарности не принёс. Как будто так и должно быть.

Родители мои были в растерянности.

Бедные мои, наивные родители.

Из таких, как мой папа, как раз и должно было возникнуть «новое поколение советских людей — строителей коммунизма». И не их вина, что большинство других жило совсем по иным законам. Папа не предполагал, что мой перевод в Ленинград, да ещё с участием главкома, стоит денег и все об этом знают.

А когда Клебанов согласился помочь моему переводу, у него и подозрения не было, что папа не знает стоимости этой услуги.

И вот я, воспитанный своими родителями, с бутылкой коньяка стоимостью в восемнадцать бутылочек «пепси», пришел в гости к помогавшему мне генералу, чем вызвал у генерала, по крайней мере, недоумение.

С другой стороны, генеральша Сильва Клебанова не догадывалась, что так мы поступаем не специально, что мы просто не знаем, не умеем, да и, по большому счёту, платить-то не с чего.

Мама с папой решили, что Сильва возвела напраслину и после этих событий бывшие друзья долго не общались.

Через десять лет внезапно умер Вениамин Самуилович Клебанов. Еще через год развалился СССР, а через два года Сильва навсегда уехала в Израиль.

Вскоре и мои родители переехали в Израиль и стали жить с Сильвой в одной небольшой стране, хотя и на приличном, по израильским понятиям, расстоянии друг от друга: Но это расстояние не помешало им начать новый круг общения.

И вот, через восемнадцать лет после моей первой встречи с Клебановыми, мы приехали по приглашению Сильвы в её небольшую двухкомнатную квартирку в Беер-Шеве.

За накрытым Сильвой столом сидим, общаемся, вспоминаем жизнь в России. Я догадываюсь, что Сильва из своего израильского далёка теперь смотрит на произошедшее между нами нескольку иначе.

— Очень хорошо, что Веня тогда сумел помочь Саше перевестись в Ленинград, — говорит она, пододвигая к себе блюдо с начатым тортом.

Мама кивает, как бы соглашаясь со своей давней подругой, однако внимательный наблюдатель может заметить, что у неё слегка поджаты губы — явный признак несогласия с тем, с чем она только что публично согласилась.

Папа же, расслабленный дружеским застольем и незлопамятливый, кивает, привычно поглаживая маму по спине: