— Здравствуйте вам, — поклонился он и еще пожал руку Дубову. Скосив голову и щурясь, оглядел секретаря райкома. — Стариком делаешься, Андреич. Меня догнать решил, что ли?

— Догнать не мудрено, — ответил ему Дубов. — Вот как бы не перегнать.

— Отец, чё стоишь-то? — закричала в окно Семениха. — Твоим разговором сыт не будешь.

— А ты не жди, действуй! — распорядился Павел Игнатьевич.

— Придется чаевничать, — виновато проговорил Алексей, обращаясь к Дубову. — Иначе обид не оберешься.

— А я согласен! — засмеялся Дубов. — Давай-ка, председатель, глянем меж делом, что от хутора осталось. Давненько я тут не был.

Пошли смотреть. Следом за ними, чутко прислушиваясь, о чем секретарь райкома спрашивает, что сын ему отвечает, бродил Павел Игнатьевич. По хутору лишь в домах десяти теплилась жизнь, остальные стояли без крыш, без окон, обросшие бурьяном.

После короткого чаепития Павел Игнатьевич с Алексеем поплыли проверить верши, поставленные в камышах. Дубов остался на берегу, завел разговор с Семенихой о житье-бытье. Упрекнул старуху…

— Что ж в селе-то вам не пожилось! Вон у сына какой домище!

Семениха обиженно шмыгнула носом, будто ее обругали. Строже проступила на сухом лице каждая морщинка. Но была расположена к разговору и поведала историю, как возил их Алешка на жительство в Хомутово.

— Приехал, значится, Алешка, сундучишко наш сграбастал, меня в кабинку запихнул и повез. Приехали. Алешка давай дом свой показывать, вроде мы его и не видали. А я чё? Я ничё не понимаю, как без памяти сделалась. Спать легли, а сон нейдет. Сама глаз не закрыла, старик тоже ворочается, кряхтит. Чё не спишь-то, отец? — говорю. А ты чё не спишь? Дальше лежим. Думаю все, думаю. Хутор жалко, двор свой жалко, огородишко жалко, все жалко… Заря уж заниматься стала. Нет, говорю, тут нам не жисть, давай, отец, домой подвигаться. Хоть до зимы поживем, а там видать будет. Старик мой поперешный, ругачий, а тут: твоя правда, дома лутше. В один секунд соскребся. Алешка, знамо дело, в крик, стыдить зачал, а мы молчком да все к двери, к двери. Уж и не помню, как выскочили. С полдороги этак прошли, тут я кой-чё понимать стала. Чё ж, говорю, мы наделали-то, отец? Самовар-то остался! Да как зареву. Старик, конешно, ругаться, после плюнул. Сиди, говорит, тут-ка и жди, пойду самовар вызволять. Самую малость отошел назад, глядь — по дороге машина пылит. Алешка оказался. Мой самоваришко везет. Садитесь, говорит. Не сяду! — это я ему. Да на хутор увезу! — Алешка кричит. Привез, повернулся и ходу назад. А я как села — и сижу, и сижу. За чё ни возьмусь — руки не держат. Не варено, не парено, день-деньской старика голодом морила. Потом уж, к вечеру, самоваришко наладила. Почаевничали — опять сижу, а слезы так наворачиваются, так наворачиваются. Ладно Скородумиху господь принес. Суседка наша, кумой доводится. Она про свое, я про свое, наревелись, нагоревались. Старик ругается, я молчу… После давай избу обихаживать. Старик с топором, я подсобляю. Ничё, подладили, живем вот. От работы, может, и сила берется… Алешку вот жалко. Ничё не пойму. Где Ольга, чё с ней? Спрошу — рукой вот так отмахнется. В больнице, говорит, лежит. А чё с ней — не сказывает…

Тут подплыли к берегу рыболовы. Алексей вынес из лодки ведерко, где трепыхалось несколько крупных рыбин.

— Вот и весь улов, — сказал он Дубову. — Но на уху как раз хватит. Или вы передумали?

— Отчего же, — Виталий Андреевич взглянул на низкое солнце. — Я готов хоть сейчас.

Минут через десять они уже шли берегом озера. Едва приметная тропинка, попетляв лесом, скоро уткнулась в заливчик, окаймленный рыжими камнями. На мучной белизны песок лениво накатывалась мелкая волна. Близко к берегу подступал строй редких могучих сосен, опутанных понизу подлеском. Запахи озера и леса, перемешавшись, были острыми и густыми.

На берегу тихо, и не хочется вторгаться в эту чуткую полудрему природы. Алексей, сбросив рюкзак, сразу же занялся рыбой, Виталий Андреевич отправился собирать валежник для костра.

Уже был вечер. Отсвет заката лег по всему пространству озера, казалось, не водой оно налито, а стекает сюда расплавленная медь, местами темнеет, местами вспыхивает до белизны. Пронзенные уходящим светом красные облака стали подниматься ввысь или же испарялись от огненного тепла, истончаясь до прозрачности, поглощаясь сумраком. Воздух, осаживая дневную пыль, чуть посвежел, задышалось легко, полной грудью.

Вернувшись с беремем валежника, Виталий Андреевич стал налаживать костер. Сухое дерево взялось дружно и жарко, выстреливая по сторонам красными угольками. Было хорошо смотреть на веселое пламя.

Алексей работал тоже молчком. Вбил роготульки, повесил котелок и тоже сел к огню, уткнув подбородок в колени.

— Я понимаю язычников, поклонявшихся огню, — сказал он.

— Молчи, — попросил Дубов. — Слушай тишину.

Уха получилась наваристая, пахучая. Алексей достал свою хваленую бутылку с медалями, хотя Дубов отрицательно замотал головой. Но все же выпил маленький стакашек, крякнул и быстрее заработал ложкой.

— Ладная получилась ушица, — похвалил Виталий Андреевич. — Настоящая рыбацкая!

— Маленько умеем кой-что делать, — заулыбался Алексей. — Батя с молодых юных лет обучал. Все говорил: возле озера жить да не уметь уху варить — позор и стыд.

— Слушай, Алексей, — предложил вдруг Дубов. — Ты слетал бы в Москву, а? Все на душе спокойнее будет… Может, еще обойдется. Мало ли какая зараза не привяжется к человеку.

— Я про это в каждом письме твержу, успокаиваю, как могу. Послезавтра в Новосибирск подамся проведать своих косарей, оттуда заскочу в Москву…

Потом они опять молча сидели у костра, думая каждый о своем. Алексей будто перечитывал все последние письма Ольги. Они длинные, писаны мелко, убористо. Виталий Андреевич по привычке планировал завтрашний день. С утра Коваленко и Страхов. С утра же задание народному контролю. С утра же на стройку жилья… Что делать с Федуловым? Кем заменить Коваленко? Кем заменить Страхова? Еще надо слетать в Краснодар. Еще надо слетать в Новосибирск. Еще надо… Еще надо… А что не надо? Когда у секретаря райкома вдруг появится такой день, когда ничего не надо будет делать? Нет, не появится такой день, пока вокруг тебя люди, пока вокруг тебя дело, пока сам ты служишь этому делу и этим людям…

Небо и озеро померкли, вроде слились одинаковой мерцающей серостью. Костер потрескивал, неясные тени неслышно заходили по кустам, сонно всплескивает вода. Тишина стала гуще, плотнее.

Вглядываясь в расслабленное добродушное лицо Дубова, Алексей хотел понять, зачем тому понадобилось это сидение у костра. Отгадка пришла неожиданная: это же не ему надо! Дубову ли — старому, больному, через силу дышащему, — ему ли резвиться у костра, мерить километры кривых лесных троп? Это же он для меня сделал! — удивился Алексей. Как-то разрядить, снять напряжение тревоги, что вот-вот ночью звякнет телефон или прилетит из Москвы срочная телеграмма… Неужели у него, Дубова, есть время и об этом помнить? Почему, спрашивал себя Алексей, у меня нет такой памяти на чужое горе? Когда научусь? Научусь ли?

— Спасибо, Виталий Андреевич, — тихо сказал Алексей.

— Ничего, ничего, — тоже тихо отозвался Дубов. — Ты молчи, Алеша, ты лучше поспи. Я за костром послежу.

Алексей и правда заснул. Вроде лежал просто так, смотрел на огонь, но глаза сами закрылись.

Дубов сидел неподвижно, нахохлившись, наблюдая, как слабеет костер, серый пепел покрывает угли. Где-то неподалеку зачавкала грязь. Поглядев в ту сторону, Виталий Андреевич заметил смутные силуэты двух лосей. Они осторожно подошли к воде, забрели в озеро и долго пили, отфыркиваясь. Пролетела какая-то шалая ночная птица, шарахнулась от костра, хрипло ухнула и пропала…

Алексей не то всхлипнул, не то просто тяжело вздохнул, зябко завозился, но тут же стих.

Виталий Андреевич подкинул в огонь сучьев. Костер густо задымил и взялся пламенем.

До утра было еще далеко.