В один из таких дней он наконец услышал знакомую мелодию – звонил Шура.

– Ну, что ты там, как поживаешь? – раздался знакомый хриплый голос, от которого на больного хлынула теплая волна беспричинного оптимизма.

Удивительно, что ничего не значащие слова в одно мгновение вызвали прилив энергии и желание жить.

– Да, так…

– Чего приуныл? Тебя, что не кормят, не поят?

– Да, нет, все нормально.

– Больше думай о жизни, Кирюша. Ты же помнишь, счастье и несчастье – это всего лишь чувства, которые живут внутри нас. А могут быть выпущены наружу – это как мы сами пожелаем. Нам решать, быть счастливыми или нет.

– Так то оно так… Но все равно что-то не складывается. Как в детском конструкторе, будто не хватает деталей. Будущее получается… бессмыслицей. Душа старательно корчится, а ничего не выходит…

– Знаешь, Кирюша, мне кажется, что я тебя понимаю. Однажды я сам прошел через такое – потом как-нибудь расскажу. Прошлое, конечно, держит нас канатами, и их не так просто отрубить. Попробуй представить себе обновленный мир и в нем себя самого, как если бы ты уже достиг своей цели. А потом расскажешь, что получилось.

– Договорились. – Лантаров помолчал немного.

– И еще одно. Ты меня слышишь?

– Конечно. – Лантаров по тембру голоса представил, как острыми углами вскинулись густые брови Шуры.

– Не забывай одного из важнейших законов. Все, что появляется, неизменно исчезает. Когда это знаешь, все переносится легче.

Разговор с Шурой вместо успокоения оставил тревожный отпечаток. Какие моменты в его прежней жизни были счастливыми? И были ли вообще такие? Лантаров силился припомнить. Когда он получал за свою проворность аккуратно запечатанный прямоугольный конверт с зелеными купюрами? Вероятно, но лишь в первое мгновение.

«Нет, – думал Лантаров, это же совершенно тривиальные радости. Все равно, что счастье собаки, получающей очередную кость». Да если бы он сильно захотел, то мог бы создавать себе такое счастье едва ли не через день. Да, его первая машина казалась ему колесницей самого Зевса! Но такое ощущение длилось ровно три дня, потом также стало медленно притупляться. А теперь машина вообще превратилась в груду разбитого железа, и ее свезли неведомо куда, на свалку. Он влюбился в эту рыжую бесстыдную бестию, ненасытную фурию, нимфоманку. И наивно обманывался, будто мимолетное обладание и есть нерушимая власть над ней. А то была лишь иллюзия, она ускользала из рук, ее невозможно было удержать! Но тогда ведь это казалось счастьем – томным, обворожительным, слепящим блеском вечности.

Они и вдвоем-то встречались не часто. Ну, а втроем… И Лантаров только себе мог признаться, что скулил по этим тайным сборищам так же, как изнывает маньяк по своей жертве, или как трепещет наркоман перед будущей дозой, или как скрежет зубами во время тяжелого ночного сна старый солдат, перевозбужденный видениями пережитых сцен смерти.

Они так и называли это между собой: заседание клуба избранных. Тревожный трепет первой встречи постепенно отхлынул, страх перед неведомым и запретным улетучился, и в какой-то момент Лантаров зафиксировал в своем подсознании: перед ними открылась безбрежная демоническая бездна. Он видел, что подобное произошло и с партнерами и место первоначальной скованности заняла возведенная в абсолют вседозволенность. С некоторых пор он стал посвященным в дикое, еретическое таинство похоти. Когда она говорила с ним по телефону, его охватывала неудержимая дрожь, судорога преступного вожделения сводила горло, и он уже не мог думать в привычном режиме, выплескивая какие-то утробные звуки. Он предвкушал отсутствие ограничений. Встретившись в замкнутом пространстве съемной квартиры, они тотчас впадали в сомнамбулическое состояние, будто кто-то на несколько часов вводил их в состояние гипнотического сна.

Работа, грандиозные цели, отношения со всем миром – все исчезало в один миг пред райским сиянием эротического наваждения, затмевающего реальность. То, что происходило в постели втроем, являлось ирреальным, запредельным животным опытом, замещающим и вытесняющим любовь разума, вообще на время парализующим самую волю к жизни. В том чертоге Лантаров ощущал нечто смертельно опасное, и оно неумолимо притягивало его, а затем цепко держало в своих когтях. Он готов был поклясться: они касались чего-то инфернального. Достигали точки предела, после которой дальнейшая жизнь каждого из троих с равной вероятностью могла покатиться черт знает куда. Бывали мгновения, когда разум вдруг брал верх над чувственностью, и он слышал вопль: «Ты исчезаешь! Ты теряешь себя! Потому что у этих вещей нет будущего – они пресекаются всем миром, они ведут к невыразимым мукам, потому что неизлечимы, неисправимы и никогда не будут приняты обществом!» И он соглашался. Но каждый раз даже не пытался противостоять.

Каждому из двоих мужчин казалось, что во время этих колдовских действ они обретали немыслимую власть над женщиной.

Лишь вначале, для чистого поощрения партнеров, Вероника старательно подыгрывала, открываясь для ласк то одному, то другому партнеру. Он был шокирован парадоксальным открытием: чем больше власти они имели над ней во время игры, тем более могущественной становилась ее власть в обычной жизни. Она заставила их заглянуть в запредельное пространство. Но именно после этого они оба разом превратились в ее вечных слуг.

Мужчины оставались лишь игрушками в ее ловких руках, заложниками ее безумного жонглирования ощущениями.

Тогда они воображали себя избранными. Но именно блаженство избранности породило его первые вопросы и сомнения. Они стремились совершить вместе самое запретное, повсеместно табуированное. То, что вообще немыслимо для обычного человека с его воззрениями о нормальности. Но и роскошная Вероника, и этот удалец Глеб имели семьи, у них и дети были почти одного возраста. И все незапрещенное они могли делать там. Тут же было лишь минное поле, по которому они двигались интуитивно, но не без наглости и насмешки над упрощенным миром обывателя. Для них, его партнера и партнерши, это было всего лишь коротким развлечением, маленьким праздником, фейерверком, украшающим обыденность жизни. Для него же, чудака Лантарова, эти встречи были всем. Но, к своему удивлению, несмотря на восторг от эротических потрясений, он не мог найти в этих беспорядочных отношениях прочной основы для счастья.

Но отрезвление все-таки возникало! Именно тогда появлялась боль, надрез отношений, из которого хлестала потоком невидимая кровь. Он осознавал, что их отношений как таковых нет вообще! Их не существует! Для чего они проделывают эти бесшабашные трюки с телом? Ну, если отбросить спорадически возникающий и почти мгновенно исчезающий кайф. Они с Глебом – это ясно, как день, – хотят знать, что они великолепные самцы. И надрываются, чтобы продемонстрировать и доказать свои мужские достоинства. Кому? Веронике? Друг другу? Наверное, и ей, и друг другу, но более всего себе! Для чего это Веронике? Становится ли она счастливой, когда впадает в эротический обморок и находится в эти мгновения в прострации полузабытья? Наверняка она тоже предпринимала попытки утвердиться в том, что она драгоценная самка, крутая во всех отношениях партнерша. Да это и не важно. А важно то, что их неуемная жажда самоутверждения, как оказалось, не имеет никакого отношения ни к чувствам, ни, тем более, к любви. Поразительно! Чем сильнее открывались тела, тем больше зашторивались души! Эти моменты упорно наводили Лантарова на мысль, что он – лишь их эротический аксессуар, как и они – только атрибуты его потенции. И если так, то когда рассеялось его стремление к увековечиванию, умножению самого себя, а не только обезличиванию?

Впрочем, думал Лантаров, не стоит себе врать: когда они вместе превращались в оторванных от всего мира фабрикантов секса, он мог думать лишь о насилии. Да-да, о насилии! И хотя они никогда не обсуждали с Глебом идеологию постельных отношений, подсознательно он чувствовал: именно хищническое терзание ее тела ими обоими и приносило ей истинное удовольствие.