Альбинас Малдонис — друг детства Юозаса, травмированного и нищего детства, разделивший с ним и юношеские мечты, и творческие поиски, — вечный его антипод в спорах о красоте и истине, о культурном наследстве и смысле творчества…

Пытаясь втиснуть пластический, многообразный, противоречивый материал романа в привычные для критики лаконичные формулы, чувствую, что герои Б. Радзявичюса не умещаются в них, выламываются из рамок схемы, требуют, чтобы их принимали со всеми противоречиями их характеров, поступков, мыслей и чувств.

Неоднократно перечитывал я книгу Б. Радзявичюса, и всякий раз обнаруживал ту же силу художественного воздействия. Пытаясь теперь, по прошествии некоторого времени, отрешиться от этого воздействия и взглянуть на произведение с критической, теоретической точки зрения, я не нахожу этому явлению лучшего объяснения, чем правда откровенной исповеди.

Юозас Даукинтис готовится стать писателем и становится им. Из многих персонажей родственных профессий, появившихся в нашей литературе в семидесятые годы, Юозас Даукинтис выделяется тем, что для него искусство, творчество — не занятие между прочим, не «хобби» рядом с повседневной жизнью простого смертного. Творчество — величайшая, главнейшая, существеннейшая константа его бытия. Творчество — не парад, не слава, не знак исключительности, а прежде всего мучительное стремление открыть самого себя, приблизиться к собственной сути. Иными словами, в то время как его современников интересует результат творчества, его достижения, Юозасу Даукинтису не дают покоя тайны предпосылок, корней творчества.

Мучительными поисками ответов Даукинтис обрекает себя на одиночество — удел многих настоящих художников.

Единственная пристань, куда могут заплыть лодки этих одиноких из пугающего океана Одиночества — это любовь. В «Большаках на рассвете» она освещена таким светом, какой не часто вспыхивает в сегодняшнем романе.

Изображенная Б. Радзявичюсом и пережитая его героем любовь — состояние наиболее полного раскрытия личности. Как в творчестве, так и в любви Даукинтис ищет не игр, не удовольствий, а сути человека — родного, близкого человека. Любовь для него также и один из ответов бытия, вернее — его великих вопросов, на которые нет ответа. Но в любви, как и в творчестве, как и во всей жизни, Даукинтису трудно найти родную душу.

Раскрывая романтический, идеализированный взгляд героя на любовь, на женщину, автор отнюдь не отрывает его от мира, в котором нет ни романтики, ни идеалов. Но вот что характерно: даже из кратких знакомств, из случайных связей, которые послужили бы иному автору предметом смакования эротики, герой Б. Радзявичюса выносит сложные образы женщин, их мучительные драмы. Не только первая, предавшая его Нийоле, не только большая несбывшаяся мечта Стела, но и Вале, и Бернадетта, и Бенета, которым посвящено всего несколько абзацев, остаются в нашей памяти как запоминающиеся характеры, а судьбы их рассказаны с такой неприкрытой болью, какой не передаст иной автор и на многих страницах.

Ничто так ярко не характеризует героя, как его взгляд на любимую или хотя бы духовно близкую женщину. Поиск и возвеличение человеческих ценностей, понимание и прощение слабостей, уважение к ее характеру, к неповторимости ее судьбы — вот что отличает Даукинтиса. Он страдает, но не упрекает, не винит, он анализирует, но не высказывает категорических суждений. Любовь для него, как и творчество — это путь к человеку, к проникновению в глубины души, в суть человека («дойти до сути, до предела», — цитирует он русского поэта).

Максималист в жизни, в жажде познания мира, в любви, в творчестве, в очной ставке со своим талантом и со своими слабостями — таким остается в памяти герой Б. Радзявичюса. И можно лишь удивляться тому, как естественно, открыто принимает он большую жизнь, социальную действительность, которая, что и говорить, пока что не приспособлена для максималистов, и, увы, не зависит или почти не зависит от воли отдельного индивида.

У героев Б. Радзявичюса — своя социальная реальность, не сравниваемая ни с тридцатыми, ни с сороковыми годами. Они воспринимают жизнь как единственно известную, единственно возможную, свою: то прекрасную и манящую, то таинственную и труднопостижимую, то тревожную и суровую. Принимать жизнь как единственно возможную, единственно известную — не фатализм и не равнодушие. Напротив, так возникает особое, хоть и редко декларируемое чувство ответственности за эту жизнь, решительность во вскрытии ее внутренних противоречий и, следовательно, стремление их преодолеть, не боясь упрощения, которое неизбежно, когда пытаешься втиснуть сложный художественный мир в рациональную формулу. Можно сказать, что Б. Радзявичюс мерит жизнь не прошлым, а настоящим, не тем путем, который пройден от определенной исторической точки отсчета, а тем, что еще предстоит пройти вперед, к более совершенным формам социальной жизни, более гармоничным взаимоотношениям между людьми, наиболее полному раскрытию личности каждого. Такая авторская позиция ощущается и в трактовке негативных явлений жизни и черт человеческого характера, и в поэтизации того, что предстает воплощением истины, добра, красоты — в общественной жизни и в душе человека. Такую индивидуальную позицию художника мы не колеблясь включаем сегодня в широкую социально-политическую платформу, которую понимаем как совершенствование социалистического общества.

Подчеркнув выше ту чуткость к диалектическим противоречиям, которая больше, чем кому бы то ни было, свойственна Б. Радзявичюсу, мы бы погрешили против истины, элиминируя всякую противоречивость из созданного им характера.

Тот факт, что автор оперирует не эпически широкими картинами, а их отражением в душе индивида, заставляет нас еще раз обратиться к той отражающей жизнь душе с новых позиций — позиций максимальной этической требовательности.

Даукинтис — не «идеальный» герой, не пример, не моральный эталон. Главные эпитеты для его характеристики — живой, чуткий, искренний, настоящий. Но не избежим и других: эгоцентричный, самолюбивый, моралист, в отношениях с людьми зачастую раздражительный и нетерпимый.

Все это, как уже сказано, — признаки жизненности персонажа, его художественной полнокровности. Этическую же высоту романа характеризуют не качества героя, а критерии их оценки. Требовательный к другим, Даукинтис проявляет ту же требовательность и к самому себе: он критически оценивает черты своего характера и образа жизни, сознательно, целенаправленно формирует свою личность, болезненно переживает свои недостатки или ошибочные поступки. Даже в тех случаях, когда сам Даукинтис «не видит» своих слабостей, их безжалостно фиксирует автор. Даже тогда, когда последний делает это с объективным спокойствием, мы принимаем и оцениваем героя не только согласно собственным этическим установкам, но и под воздействием общего этического пафоса романа.

А это дает нам право и возможность общаться с Юозасом Даукинтисом на равных: на многое впервые в жизни с удивлением взглянув его глазами, многое постигнув его интеллектом и оценив с его этических позиций, мы получаем возможность и усомниться в правомерности его максимализма, и поспорить с ним, и даже указать ему, в чем он прав (когда он чрезмерно переживает свое нищее детство, когда без сомнений осуждает мачеху, когда чрезмерно субъективен в подходе к явлениям или событиям, когда поддается пессимизму, когда скрывается в скорлупу индивидуализма и т. д.).

Такая готовность к диалогу, свойственная не только исповеди героя, но и всей его художественной интерпретации — еще одно замечательное качество романа, еще один компонент его художественной ценности, еще одна гарантия будущего произведения. «Большаки на рассвете» — не из тех книг, которые обязательно прочтут все, не из тех, которые прочитываешь раз и навсегда. Эта книга — из тех, к которым, однажды прочитав, еще не раз вернешься с уверенностью, что обязательно найдешь нечто новое — и в книге, и в самом себе.