Единство подлинности юношеского опыта и рефлексии взрослого человека — вот формула таинственной художественной суггестии.

Десяток сцен, в которых мы видим маленького Юзукаса и заметно растущего Юозаса Даукинтиса в отцовском доме, в классе и на льду реки, читающего и мечтающего, спорящего с друзьями и упорно работающего, сотни претензий, чрезвычайно выразительных бытовых деталей и порывов чувств индивида, всю историю дружбы соседей и родни, духовного сближения подростков и неизбежных столкновений формирующихся характеров надо свести в краткую формулу: искусство редкой образности и глубокого психологизма.

Между первым и вторым томом «Большаков на рассвете» есть заметные, хотя, быть может, несущественные различия. Они зависят от постепенного формирования, взросления главного героя и повествователя: лирические воспоминания детства сменяются болезненными юношескими переживаниями, романтическая любовь абитуриента — драмой разбитого сердца, стихийная наблюдательность — сознательными усилиями начинающего писателя, тонкий психологизм — интеллектуальными, философскими размышлениями и т. д.

В первой части романа мы прощаемся с Юозасом Даукинтисом, уезжающим учиться, — во второй встретим его, уже зная, что «в вуз Юозаса не приняли», и проведем с ним десять, а то и пятнадцать лет (хронологических «неясностей» в романе наберется не мало), пока герой будет работать на заводе, учиться, готовиться к творческой работе, писать диссертацию, рассказывая историю своей жизни, в которой преобладает не то, что отражено в трудовой книжке, анкетах, биографиях или характеристиках, а нечто сугубо автономное, сокровенное — духовная жизнь личности. Поэтому авторские раздумья, философские размышления, занимающие по мере взросления героя все больше места, воспринимаются здесь как естественное самовыражение личности с ее своеобразным интеллектуальным складом.

Нет нужды доказывать, что необходимым условием для исполнения такого авторского замысла была духовно богатая личность.

Вопрос человеческой содержательности литературного героя всегда занимал и создателей литературы, и ее исследователей. В сущности, литература не может ориентироваться только на исключительные личности: ее волновали и волнуют общечеловеческие аспекты в жизни простого, рядового человека. Но, проникая в тайны человека как homo sapiens и homo socialis, литература всегда стремилась охватить, с одной стороны, как можно более разнообразный состав персонажей, с другой — как можно более широкий диапазон самовыражения личности. Человеческое величие и человеческая низость, взлеты и падения, сила и бессилие интеллекта, глубина и мелочность чувств, способность к практической деятельности и атрофия элементарных навыков, разветвленные системы моральных качеств и особенностей характера — все сотни раз воплощено, осмыслено в художественных образах, и далеко не каждая попытка сказать нечто новое увенчивается успехом. Легче прослыть новатором, выбрав свежую тему, подняв актуальную проблему современности, испробовав новые формы, чем создать образ нового человека, выявить новые моменты его бытия, существенно обогатить концепцию личности в искусстве. Б. Радзявичюс сделал важный шаг именно в этом направлении.

После Людаса Васариса из романа В. Миколайтиса-Путинаса «В тени алтарей» литовская национальная проза не знала, пожалуй, ни одного героя, для которого тайны бытия, поиски смысла жизни, вопросы творчества отодвинули бы на задний план суету повседневности, мелкие заботы, кратковременные обязанности и задачи индивида. Были у нас интеллектуалы и мечтатели, романтики и циники, люди действия и люди рефлексии, влюбленные и разочаровавшиеся, оптимисты и терзаемые внутренним драматизмом личности, наивные души нараспашку и хитроумные демагоги, но человека с такими чуткими нервами, реагирующими на малейшие прикосновения действительности, с таким открытым сердцем, предельно доверчивым к слушателю и восприимчивым к боли первого встречного, с такой напряженной и вместе с тем фундаментальной работой мысли, — нет, такого героя в нашей литературе до сегодняшнего дня не было.

Новаторство образа Даукинтиса ярко раскрывается в сравнении с персонажами ровесников Радзявичюса.

После претенциозных, раздражительных, самодовольных, предъявляющих к окружающим максималистские требования, однако лишенных способности к самокритике и гибельно снисходительных к самим себе героев, населявших литовскую повесть шестидесятых-семидесятых годов, появился наконец образ молодого человека того же поколения, без которого сам образ поколения кажется уже и не полным, и не точным.

В стихотворении «Шестнадцатилетние» Юст. Марцинкявичюс воспел поколение «тридцатого года рождения». Перефразируя поэта, можно сказать, что герои Б. Радзявичюса — «сорокового года рождения». Первым было десять или чуть меньше, когда пришла Советская власть, а в шестнадцать они уже с оружием в руках защищали эту власть. Вторые глазами детей видели суровые послевоенные годы, а в шестнадцать читали решения XX съезда КПСС. Юность первых начинается в 1945, вторых — в 1956 году. Всемогущее время смазывает эту грань, но стереть ее не может. Художественно осмысленная в образах Юозаса Даукинтиса и его сверстников, эта грань становится еще более устойчивой. Поэтому значение Юозаса Даукинтиса как художественного характера не умещается в рамках творчества одного писателя. Этот герой существенно обогащает концепцию личности современника, продвигая поиски достоверного и правдивого образа поколения в наиболее перспективном направлении.

Образ Юозаса Даукинтиса был бы, возможно, не столь впечатляющим, если бы не окружение, в котором он находится, если бы не весь ансамбль персонажей — не каждому прозаику удается это, тем более в первом романе.

Умело используя разнообразные средства — описание, авторскую характеристику, диалог и другие, — Б. Радзявичюс несколькими эпизодами, несколькими строками, даже несколькими словами достигает цели.

«Каждый выстрел, задевавший ближнего, задевал и его», — сказано в романе о Криступасе Даукинтисе. Это — метафорическая формула его характера, пример лаконичности — не исключительный, а характерный для структуры романа в целом. На образе Криступаса — а это один из самых запоминающихся образов книги — автор никогда не останавливается надолго. Как и другие, этот характер лепится по принципу мозаики из ненароком оброненных фраз, острым глазом подмеченных, сжатых эпизодов, коротких сцен. А в результате возникает исторически рельефный и психологически глубокий образ человека совестливого и доброго, вспыльчивого и слабовольного, мечтательного и легкомысленного, романтика и шалопая. Он вызывает любовь и уважение, насмешку и сочувствие…

Еще экономнее средства, которыми написаны портреты братьев Криступаса — Константаса и Казимераса. Первый — скучноватый резонер, наивный философ и спокойный морализатор, второй — хитрый, порой даже коварный, но трудолюбивый и деятельный крестьянин. Оригинальны, ярки и другие персонажи: грамотей и умелец, но скупердяй и индивидуалист Визгирда, стремящаяся к общественной деятельности, амбициозная и наивная жена Константаса, придавленная обстоятельствами и терзаемая внутренними противоречиями мачеха…

Во второй части романа автор переходит от мозаичной лепки образов героев к более последовательному осмыслению развития их характеров. Особенно много места (даже отдельные главы) уделено Викторасу и Стеле, а также знакомому по первой части Альбинасу Малдонису. Характеры, интересные сами по себе, можно трактовать и как своеобразные интеллектуальные обобщения — символы.

Викторас, существенно пополняющий галерею многочисленного рода Даукинтисов, развернутую в первой части романа, становится здесь и своеобразным исходным пунктом для размышлений повествователя о постоянной борьбе материального и духовного начала в человеке, о всякой трясине быта, о раке потребительства, обогащения, эгоизма, разъедающем личность изнутри.

Стела — воплощение вечной женственности, женской загадочности, физической красоты и прихотливого, капризного характера. Она играет роковую роль в судьбе Юозаса Даукинтиса и с трудом разбирается в собственных чувствах.