Шаховской был вынужден признать реалистичность такого совета, поскольку на собственном опыте столкнулся с существованием пределов для расширения православно-миссионерской деятельности. Эти пределы ставило, в частности, действующее в крае особое остзейское законодательство, в котором закреплены политические и экономические права прибалтийско-немецкого дворянства. С опорой на свои права немцы препятствовали и распространению православия, и объединению края с Россией. Понимая, что сила всегда на стороне действующего закона, каким бы несовершенным и несправедливым он ни был, Шаховской, чтобы подорвать эту силу, утвердил государственный статус русского языка в крае. Кроме того, он настоял на проведении административных реформ суда и полиции, функции которых были изъяты из компетенции помещиков. При губернаторе Шаховском рождённых от смешанных браков стали крестить по православному обряду, а православные крестьяне больше не платили налогов лютеранской Церкви, которые прежде включались помещиками в арендные договора. Правда, все эти меры, хотя и способствовали размыванию языковых границ в империи и улучшали правовое положение крестьян, но всё же не решали остзейский вопрос во всей его полноте. Поэтому Шаховской, руководствовавшийся во всех своих начинаниях и делах интересами государства, считал необходимым осуществить пересмотр статей 2-й части Свода местных узаконений, касавшихся устройства прибалтийского рыцарского сословия, с первоочередным исключением всех статей, дававших рыцарству политические права. Кроме того, он выдвинул проекты полной отмены повинностей в пользу лютеранской Церкви и установления строгой нормы арендной платы за крестьянские участки. С помощью последней меры он хотел вырвать из рук помещиков и Церкви такой мощный рычаг давления, как право неограниченно повышать арендную плату. Однако в условиях, когда реформы суда и полиции проходили в крае с большим скрипом, предложения и проекты Шаховского не встретили в министерстве внутренних дел ни понимания, ни одобрения, и оно, согласно оценкам губернатора Эстляндии, продолжало проводить «недостойную политику», «способную убить самую закалённую энергию»^{245}.

В таких условиях ничего другого не оставалось, как сосредоточиться на реализации совета Победоносцева: закреплять и делать необратимым уже достигнутое, т.е. продолжить формирование православной инфраструктуры в Эстляндии, создавая православные храмы и приходы. Во все девять лет своего губернаторства Шаховской отдавался этому делу с любовью и интересом.

Он стал председателем особого комитета для сбора по всей империи пожертвований на строительство Александра-Невского кафедрального собора на Вышгороде в Ревеле[66]. Комитет обратился с воззванием к православным россиянам помочь совершить святое дело — построить соборный храм во имя святого благоверного князя Александра Невского. К 15 сентября 1899 г. сумма пожертвований достигла 434 623 рубля. 30 апреля 1900 г. состоялось торжество освящения построенного собора.

Шаховскому не удалось дожить до освящения Александро-Невского храма. Зато в 1891 г. при исключительном содействии губернатора и в дни его жизни был открыт Пюхтицкий Успенский женский монастырь. Устройство монастыря князь Шаховской считал делом своей жизни и смотрел на него как на связующее звено между русскими и эстонцами в процессе утверждения православия в Эстляндии. В монастыре было образовано два хора. Один пел на церковнославянском языке, другой — на эстонском. Проповеди и богослужение также были на двух языках. Князь Шаховской, согласно своему завещанию, был похоронен в Пюхтице. Вдова губернатора Е.Д. Шаховская, оставшаяся жить в монастыре, построила над могилой своего супруга храм во имя преподобного Сергия Радонежского.

После смерти князя Шаховского достойного продолжателя его дела на посту губернатора Эстляндии не оказалось. Процессы и явления, которые вызывали тревогу Шаховского, только усилились. Это видно из решений епархиального съезда духовенства Рижской епархии, состоявшегося 28 октября — 13 ноября 1908 г. в Риге^{246}.

В числе вопросов, обсуждавшихся на съезде, первым в программе стоял вопрос о мерах к утверждению прихожан церквей в православии и предохранению их от перехода в иноверие. Были названы и причины такого перехода. Они не новы и вылились в очередные упрёки правительству, не поддержавшему своевременно массовое движение в православие, не выделившему необходимых средств на православные приходы и школы и не оградившему прозелитов от антиправославной пропаганды, репрессий и преследований лютеран. Депутаты констатировали: если бы движение было понято своевременно, если бы прозелиты были поддержаны, то православных в настоящее время в крае было бы не 200 тысяч, а миллион. Тогда местное население в себе самом бы имело силу, которую было бы трудно поколебать. Теперь же, отмечали депутаты, в православии осталась незначительная и к тому же беднейшая часть населения, не могущая составить более или менее значительной силы.

Съезд обратил внимание и на новую тенденцию. Она выразилась в привлечении пасторами к антиправославной пропаганде местной эсто-латышской печати, которая сосредоточилась исключительно на сообщении сведений, унижающих православие. При этом нередко использовались нападки на православие со стороны российских левых печатных органов. Так, были подхвачены и переиначены на разные лады вздорные слухи относительно отца Иоанна Кронштадтского, распространявшиеся в одно время петербургскими газетами[67], и никакие объяснения или письма в редакции не помогали. Их просто не печатали. На просьбу протоирея А.В. поместить его отзыв о духовном журнале «Waimulik Sonumitooja» редакция одной эстонской газеты ответила, что не может этого сделать, боясь прослыть за обрусителей. Главную побудительную причину враждебности эсто-латышской печати к православию депутаты съезда увидели в узконационалистической тенденции, усердно раздуваемой местными близорукими политиками. Дело в том, в стремлении создать свою независимую национальную культуру эти политики, учитывая связь между культурой и вероисповеданием, сделали ставку на Церковь большинства, т.е. Церковь лютеранскую, которую стали трактовать в печати как особую национальную Церковь. При этом делались ссылки на Финляндию, родственную эстонцам, где лютеранство действительно стало национальной верой, восприняв особенности характера финского народа.

Эстонцам же и латышам в качестве национальной навязывалась церковь их угнетателей, всё ещё державших две трети местного населения в экономической кабале. Таким образом, местные народные деятели играли на руку немецкой политике, направленной на удержание первенствующего значения за лютеранской Церковью как условия немецкого духовного господства над местными народностями. Наиболее активными проводниками восприятия лютеранства как национальной религии эстонцев и латышей явились представители городского населения, наиболее подпавшие под немецкое влияние. На селе же на руку немецким вожделениям играли главным образом лица, находившиеся в тесном общении с немецким элементом или же зависевшие от него: деревенские лавочники, корчмари, мызные управляющие и т.д.

Хотя историческая память эстонцев и латышей оставалась пронизанной ненавистью к немецким поработителям, однако, будучи в течение семисот лет рабами и холопами тевтонов, эти народы всё же смотрели на своих господ снизу вверх и втайне преклонялись перед ними, их властью и богатством. Более того, они по-лакейски переняли у своих господ пренебрежительное отношение ко всему русскому. Иначе и не могло быть в условиях попустительства центральной власти остзейскому особому порядку в крае и слабому культурному и экономическому влиянию России и русских. Император Александр III своей политикой указал путь преобразований и перемен в крае. Но эти преобразования опоздали на целое столетие и потому силы оказались неравными, хотя при желании и средствах много можно было бы сделать. Говоря о том, что силы совершенно неравные, 27-й Епархиальный съезд духовенства Рижской епархии обращал внимание на следующее: «Как православные, сравнительно с лютеранами, представляют меньшинство, так и лютеранских деятелей несравненно более, чем православных….На одной стороне — масса, отличающаяся и богатством, и влиянием, на другой — в большинстве случаев одни бедняки; с одной стороны всяческая поддержка, с другой — надежда на собственные слабые силы; на одной стороне работают сотни и тысячи, на другой — число их ограничивается единицами и десятками. Сюда можно присоединить и то обстоятельство, что наши лучшие силы, получившие высшее образование и могущие быть полезными работниками как на ниве Христовой, так и на поприще гражданской службы, обыкновенно получают назначение внутрь России, а не в наш край, тогда как лютеранство старается сгруппировать и выдвинуть все наличные силы, не ставя им при их деятельности никаких преград»^{247}.