Можно ли удивляться, что представители национальной эстонской и латышской интеллигенции так и не захотели понять, что Православие (и об этом говорилось на епархиальном съезде) не есть религия одного какого-либо народа, а действительно мировая религия, объединившая и возродившая многие народности, и поэтому как национальная религия более пригодна для местного населения, чем лютеранство, представляющее собой продукт немецкого духа. Местная же пресса старалась представить всё русское, а вместе и с тем и православие, как нечто тёмное, отсталое и не стоящее внимания. Если в 1840-е годы латыши и эстонцы желали присоединиться к православию, потому что воспринимали его как «царскую веру», то в первой декаде века двадцатого православие стало для них просто «русской верой», на которую они перенесли скептическое и даже враждебное отношение ко всему русскому, внушённое немцами и собственной национальной интеллигенцией, обслуживающей немецкие интересы.

Согласно данным 27-го Епархиального съезда, к 1908 г. от православной Церкви отпало почти 10 тыс. человек. По этому поводу временный прибалтийский генерал-губернатор А.Н. Меллер-Закомельский сообщал председателю Совета министров П.А. Столыпину следующее: «В недавнее время немало латышей и эстонцев перешло из православия в лютеранство, чем порвана последняя связь их с русскими. Причины этого печального явления — слабый состав русского духовенства, в особенности сельского, бездеятельность, лень и недостаток умственного развития его, причём некоторые, предаваясь даже порочной и предосудительной жизни, отталкивают таким образом прихожан от православия. Трудно бороться с пасторами, более развитыми и лучше обеспеченными материально, да и мало рвения. Например, сам архиепископ Рижский не посещает епархию и обыкновенно, кроме Митавы, нигде не бывает»^{248}. Такие нелицеприятные оценки православного духовенства в Прибалтийском крае — это, конечно, ещё и упрёк в адрес центральной власти, не позаботившейся своевременно о том, чтобы укрепить духовные, интеллектуальные и материальные позиции русских людей и православной Церкви в крае в той мере, в какой это необходимо для обеспечения стратегических интересов Российской империи на балтийском берегу.

В своём письме Столыпину Меллер-Закомельский обратил внимание ещё на одно важное обстоятельство. Он писал: «Как немцы, так латыши и эстонцы одинаково враждебно относятся к русским, причём латыши и эстонцы — или националисты, или социал-революционеры»^{249}.

Глава VII.

Накануне великих потрясений

VII. 1. Завет Царя-Миротворца

Александр III перед своей кончиной дал последние наставления своему сыну и наследнику престола Николаю Александровичу. Один из советов навсегда запечатлелся в истории. «Помни, — сказал Александр III, — у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн»^{250}. Такой опыт Александр III, заслуженно названный Царём-Миротворцем, вынес из русско-турецкой войны 1877–78 гг., которая велась за освобождение балканских славян от турецкого владычества и в которой он сам участвовал. Безусловная победа русского оружия была «украдена» на Берлинском конгрессе «честным маклером» Бисмарком, с помощью которого восторжествовали интересы Англии, а также Австро-Венгрии, которую Бисмарк втайне поддерживал и с которой Германия в 1879 г. заключила союз. Так что «слава, политая кровью», вылилась для России в ничтожный внешнеполитический итог. Отрезвляюще подействовала и «неблагодарность» Болгарии, которая после освобождения русской армией встала на путь прогерманской ориентации. Это обнаружилось со всей очевидностью после избрания болгарским князем Фердинанда Кобурга — ставленника Германии и Австро-Венгрии. Александр III отказался признать Ф. Кобурга и на 8 лет прервал отношения с Болгарией. Несмотря на победоносную войну с Турцией, путь России к Проливам с севера, вопреки прежним ожиданиям, был закрыт. Кроме того, эта Балканская война имела разрушительные последствия для страны. Она не только истощила силы государства, потребовав огромных жертв от населения, но и стала на фоне унизительных дипломатических поражений России одной из причин внутренней нестабильности, обеспечившей благоприятную среду для деятельности деструктивных сил, которые убили Александра II.

Осмысление такого опыта определило переход к новой тактике в российской внешней политике. Это: осторожность, избегание новых конфликтов и осложнений, сведение к минимуму влияния внешних факторов на внутриполитическую ситуацию в России. В царствование Александра-Миротворца именно такую политику на правах исполнителя царской воли проводил министр иностранных дел Н.К. Гире — человек осторожный и убеждённый монархист. Причины миролюбивой внешней политики России германский представитель в Петербурге Б. Бюлов свёл к инстинктивному стремлению сохранить монархию, монарха и самодержавный порядок. Б. Бюлов, в частности, писал: «Гире прекрасно знает, что в России в случае военного поражения вспыхнет революция, по сравнению с которой Парижская коммуна покажется детской забавой»^{251}.

Следует признать, что завет миролюбия и миротворчества, переданный Александром III своему преемнику, был чрезвычайно актуален. Он, конечно, не сводился к инстинкту личного самосохранения, а имел в виду благо России. Об этом же сказал и сам император: «Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать»^{252}.

Действительно, в конце XIX — начале XX в. русские самодержцы были заинтересованы прежде всего и больше всего в мире. Философ и религиозный мыслитель И.А. Ильин писал: «По точному исчислению генерала Сухотина и историка Ключевского, русский народ провоевал буквально две трети своей жизни — за свою национальную независимость и за своё место под солнцем, которое оспаривали у него все соседи. Эти войны столетиями растрачивали его лучшие силы: гибли самые верные, самые храбрые, самые сильные духом, волею и телом. Эти войны задержали его культурный и хозяйственный рост. Им надо было положить конец….В общем, много славы, очень много ненужного бремени и огромные потери….Оставалось одно — мудрое и верное: неуклонно и искусно поддерживать в Европе и Азии равновесие сил и длительное замирение»^{253}. Поэтому, как отмечал И.А. Ильин, ограждение России от ненужных войн и революционных безумий, которые шли из Европы и препятствовали проведению реформ, становилось важной задачей русских царей[68]. Россия как никогда нуждалась во внутренней и внешней стабильности, чтобы продолжить начатый Александром II процесс модернизации страны и вступить в новый век мощным, конкурентоспособным и, конечно, единым государством.

Важно подчеркнуть, что завет избегать войн вовсе не означал беспринципного капитулянтства перед противником или прямым агрессором. Когда пути Германии и России стали расходиться, Александр III пошёл на заключение русско-французского союза (конец 1893 г.). Согласно секретным положениям русско-французской военной конвенции, в случае нападения Германии или её союзников, поддержанных Германией, на одну из договаривающихся сторон, Франция должна была выставить против Германии армию в 1300 тыс. человек, Россия — от 700 до 800 тыс. При этом обе стороны обязывались ввести эти силы в действие «полностью и со всей быстротой», с тем чтобы Германия была вынуждена воевать сразу на двух фронтах^{254}. Так Александр III ответил на сложившийся в 1879–1882 гг. Тройственный союз (Германия, Австро-Венгрия, Италия) во главе с Германией. Этот шаг высветил подспудно развивавшийся процесс раскола Европы на два противостоящих блока, которые в дальнейшем сойдутся в жесточайшей многолетней схватке Первой мировой войны.