— В законе.

И вот вместе с Таней и долговязой женщиной по кличке Швабра, владелицей пальто, мы втроем стоим у крыльца и делаем вид, что ведем деловой разговор. Косит холодный дождь. Видимость плохая: столбы ограждения БУРа почти не видны, в полосах воды они как будто бы покачиваются и то выступят вперед и станут ясно видимыми, то отодвинутся назад и пропадут в бурой мгле. Вышки тоже не видно, хотя она где-то близко. Стрелку еще хуже — он смотрит сверху: колья ограждения для него сливаются в один ряд, в узкую черту на фоне текущей по грязи воды. От волнения у нас дрожь пробегает по телу, у Тани громко цокают зубы.

— Эх, зубки у тебя больно хороши, чтоб мне свободы не видать! — хрипит Швабра. — А насчет Сашки, это уж верно, доктор, вы не сомневайтесь: проползет, чума. Природа-то какая сейчас — дождь, туман, тоже и вечерится — все одно на одно, и получается как мое пальто. Гад на вышке разве усмотрит?

Мы напряженно всматриваемся в серую муть, в которой притаилась смерть.

— Вряд ли, — говорю я. — Туман колышется пластами, как бурые одеяла, сложенные одно на другое, знаете, так в магазине бывает, — одеяла столбом до потолка.

Таня щелкает зубами. Швабра кашляет и сипит:

— Это до революции было, чтоб столбом до потолка. Сейчас все рвут с руками. И одеялы были шелковые розовые и голубые, не то чтоб, как теперь, — шинельного сукна.

Мимо крадется, точно плывет в дождевой туче, темная фигура с болтающимся мешком. Сдавленное:

— Это вы?

— Мы. Не бойся!

— С Богом! — добавляет Швабра и крестится. — Эх, мое пальтишко! Новенькое — и в грязь…

Фигура быстро подходит к краю барака, ложится на живот в потоки воды и уползает к огневой дорожке. Мы ничего не видим кроме булькающих пузырей — кругом только призрачный свет, мгла, качающиеся полосы дождя.

— Обещала простирать пальто в бане, шпана, — судорожно вздыхает Швабра. — Материя новая, бабы недавно смыли за зоной шинель у одного стрелка — жена развесила на заборе, дура.

— Я не могу так, — жалобно шепчет Таня и рукой поддерживает челюсть, чтоб не цокать зубами. — Подойдем ближе, к углу хотя бы, а, доктор? С вышки все равно не видать!

За углом мы прижимаемся спинами к бревенчатой стене барака. Где-то в зоне голоса — возвращаются рабочие бригады. Кругом нас ровный шорох дождя, немолчное бульканье и хлюпанье текущей по грязи воды.

— Она уже проползла?

— Первую дорожку, конечно! Вторую, с той стороны ограждения, — не знаю. Нужно два раза пролезть сквозь дыру в колючей проволоке и пересечь четыре огневых дорожки. Не забудь, Таня, она потянула мешок.

— А если железные колючки разорвут наволочку?

— Табак высыплется в грязь.

— Так зачем же она поползла?

— Чтоб передать махру Ивану.

— Дура. Верно, доктор?

— Нет.

— Ради табака рискует жизнью!

— Она рискует жизнью ради любви, Таня. Махра — это дешевое барахло, но оба они — Иван и Сашка — сейчас самые богатые и счастливые люди: он тем, что его так любят, она — что способна так любить. Жаль, что высокие чувства даны такому низкому отребью — грабителю и потаскухе.

— Почему жаль?

— Они их недостойны. Оба способны крепко любить только потому, что сильны их тела, а не души. Поняла? Это примитивные люди, и только.

Мы тихонько говорили и напряженно глядели вперед. Вдруг дождь прекратился, разом посветлело, и сейчас же справа сверху тяжело захлопала в бурой мгле первая автоматная очередь. Часовой стрелял из трофейного автомата трассирующими пулями. Они мгновенно прошили зелеными стежками серую пелену, и мы неожиданно низко, у самой земли, вдруг увидели грязные голову и плечи Сашки: они были похожи на камни, едва возвышавшиеся над зыбкой грязью.

— Она… Родненькая… Ползет…

Я оторвал от моего рукава вцепившиеся в него пальцы Тани.

— Успокойся. Приготовь бинты! Быстро!

Стрелок, местный колхозник, наверное, на охоте попадал белке в глаз, чтоб не испортить шкурку. Но стрелять из немецкого автомата он явно не умел: опытный охотник, он впопыхах забыл, что тут нужно не целиться, а водить стволом, нащупывать цель огневой струей. По зеленым иглам, мгновенно протыкавшим мглу и дождь, мы хорошо это видели.

Сашка ползла медленно: она боялась согнуть руки и ноги, чтобы они не поднялись над уровнем грязи, она гребла ими, как веслами, и плыла в холодной слякоти среди дождевых пузырей, пулевых всплесков, мелькания и свиста светящихся пуль. Ближе… Ближе… Нарушительница уже давно переползла дорожку, но увлеченный охотой сибиряк все еще продолжал стрелять: это был уже только спорт.

— Не поднимайся, Сашка! Ползи за угол! — трубили мы в сложенные ладони: стрелок на вышке был недалеко и в азарте мог полоснуть очередью и по нам.

Вдруг по всей зоне вспыхнули огни — вдоль забора, на вышках. Стрельба сразу смолкла: часовой увидел, что дорожка пуста, что кто-то уже успел проползти из БУРа в зону. А это было, в конце концов, не такое уж серьезное нарушение, как побег из зоны на волю. И сейчас же, совсем неожиданно, прямо у наших ног Сашка тяжело оторвалась из грязи. Густая жижа стекала с ее длинного пальто. Она была похожа на статую из полированного камня. Только этот камень теперь сладко всхлипывал от возбуждения и счастья.

— Грязь — это ничего, смоется. Молодчица ты, Сашка! Пресвятая Богородица, Матерь Пречистая, на все воля Твоя! — шептала Швабра, торопливо крестясь и одновременно зорко осматривая со всех сторон свое пальто. И вдруг хрюкнула, всплеснула руками, размахнулась и со всей силы ударила Сашку по лицу. Раз и еще раз. — Это чего? А? Смотрите, доктор! Скидывай мое пальто, скидывай, падло! Враз, ну!

Швабра, пыхтя, стянула с плеч Сашки стопудовое пальто и мигом просунула несколько пальцев сквозь поперечные рваные дыры на спине.

— Пули! Видишь, позорница? Спина порватая как есть! Ах, ты, слон цыганский — и пролезть толком не можешь! На тебе! Получай еще! За дело бью, Сашка! За дело!

Поперек голой Сашкиной спины чернели пулевые ожоги, а может быть, и раны: опять полил дождь, окончательно стемнело, я ничего не видел толком. Обнаженная женщина ежилась под холодным дождем и поводила от боли плечами, но молчала: в этой покорности было счастье, сознание вины, боль — все…

— Не жмись голая, одевай пальто и беги в барак! Облейся водой, займи у кого-нибудь платье и в амбулаторию! Ну! Сейчас ударят проверку!

И действительно: на вахте судорожно завыл рельс.

— Ты когда ползла — думала за пальто? Будешь платить, Сашка! За каждую пулю по отдельности! — рычала Швабра.

— Я их спиной видела, эти самые пули! Все дергали! Чвырк! Чвырк! — блаженно скулила Сашка. — А табачок я передала Ванечке в самые евойные ручки! Верно говорю, Швабра, чтоб меня зарезали!

Они обнялись и, поддерживая друг друга, зачавкали по грязи.

— Бежим и мы! Пора! — я перевел дух и рукавом стер со лба холодный пот. — Как удачно обошлось дело, а, Таня?

Но Таня не двигалась. Крепко ухватив меня за плечи, она глядела ликующими, восторженными глазами в темноту и дождь, сквозь меня, через меня.

— Да что с тобой? Очнись!

Она вздрогнула, тряхнула головой, и мы двинулись в больницу. Уже на крыльце, с носилками под мышкой, девушка вдруг спросила:

— Доктор, как по-вашему, я — примитивная?

Глава 11. Можно ли в заключении быть счастливой?

Несколько дней Таня оставалась тихой, задумчивой, глубоко ушедшей в себя. Станет у окна и смотрит молча и сосредоточенно на весенние звонкие ручейки, бегущие по двору. А я видел — внутри у нее шла большая и напряженная работа по осмысливанию виденного. Это было понятно по ее вопросам.

— Доктор, любить могут все живые природные существа?

— Нет, Таня. Живых существ разного пола в природе влечет друг к другу всего лишь инстинкт, то есть бессознательная потребность. А люди наделены сознанием, только им одним в природе дано высокое счастье любить.

— А Иван и Сашка?

Я сделал отметающий жест.