Я молча налил рюмочку валерьяны и подал Георгию. Он дышал сначала тяжело и часто, потом успокоился. Прижатая к сердцу рука опять легла на палочку.

— Наши восточные владыки, — продолжал он, — всегда думали, что сами они — все, а их поданные — ничто, материал, стадо. Сосо Джугашвили вырос в обстановке восточных влияний и впитал их в свою больную кровь. При шахе из него получился бы грузинский феодал или кровавый сатрап, при царе — отвратительный грузинский околоточный надзиратель или урядник, при советской власти — генсек и уголовный преступник мирового значения. Власть ему дала партия, куда он пролез за спиной Ильича. Волею случая из Сосо, деятельного и горячего человека, получился борец, — энергичный, подозрительный, жестокий. В мои юные годы таким был на Кавказе благородный бандит Зелимхан. Только он не сумел пристроиться к политической партии. Сосо выбрал большевиков не из-за тонкостей их идеологии — а потому, что они давали возможность воевать с кем-то, а меньшевики были идеологами наших мирных лавочников. Сосо бежал из дома, оторвался от среды, потом пошли тюрьмы и ссылки, и вот он в революционном Петрограде. Для начала он ловко использовал свою национальность и стал наркомом, а потом трения между Лениным и Троцким помогли ему захватить должность генерального секретаря. Сосо поставил себя в положение нужного Ильичу человека, он ловко разыграл роль цепного пса, оберегающего Ильичу его партийный дом.

Опершись спиной о стену, Абашидзе закрыл глаза и принялся равномерно и глубоко дышать.

— Так кто же из них был кому нужен?

— Да вы садитесь, Георгий! Вольф, дайте табуретку!

— Спасибо, я пойду. А, впрочем, сяду на минутку. Нужны они были друг другу оба, и оба берегли один другого. По восточному обычаю шах набирает своих градоуправителей из личных друзей, его власть — всегда персональная власть крепко спаянной шайки. Ни религия, ни государственные интересы тут ни при чем. Такую власть за спиной у Ильича построил себе и Сосо, просто копируя в детстве слышанные рассказы; он подобрал во всех обкомах своих приспешников, и когда после смерти Ленина пустозвон Троцкий законно бросился к власти — его без труда оттеснили ставленники генсека, исторический преемник был выброшен в мусорный ящик, и у кормила твердо стал наш кавказский проходимец и психопат. Заметьте — у кормила, но не у кормушки. Потому что по своему характеру Джугашвили был властолюбцем, а не сластолюбцем, психопатом, а не хамом. А, ставши у кормила, он мог вести государственный корабль только туда, куда корабль влекло мощное течение народной реки — к социализму и коммунизму. В меру своей большой воли и малых знаний Сосо и принялся за дело. Но прежде всего он зорко оберегал собственное положение. Грубое насилие — самый быстрый путь к цели. Сосо опробовал его на процессе Промпартии и удачно убрал с дороги старую российскую интеллигенцию. Раз первое кровавое преступление сошло — он двинулся дальше и убрал всех, кто мог ему сопротивляться в деревне: коллективизация без материальных основ — это грубейшее нарушение учения Ленина о добровольном кооперировании — величайшее полицейское мероприятие для облегчения управления огромной страной. Опять сошло — и неутомимый Сосо принялся за истребление нарастающей оппозиции внугри партии. Он ведь не пошел сразу с топором, а принял все меры для разложения партии изнутри и незаметной замены всенародной ленинской партии своей собственной сталинской партией: чистки были отменены, дискуссии тоже, личную ответственность партийцев перед законом потихоньку заменили негласным келейным разбором и замазыванием, материальное равенство членов партии с беспартийными было заменено положением, когда партбилет ограждал от ответственности и вел к наиболее сытым местам в служебном аппарате. Партия стала самокормящейся, самоуправляющейся и самосудящейся организацией вне общегосударственной системы, она была привязана только к вождю. А в самой партии стараниями генсека и вождя появились материальные различия в соответствии с занимаемой партийной должностью, быстро выросли тоненькие заводские секретаришки, величественные брюхатые обкомовцы и полубоги из ЦК. Честных коммунистов попытались поймать в петлю государственных дач, закрытых распределителей и безотчетных сумм. Один за другим уничтожались все ленинские моральные принципы поведения в жизни, пока не была построена грандиозная бюрократическая машина, где каждый секретарь вниз смотрит как местный вождь, а вверх — как послушный холоп. Но, когда все было готово — Демиург-Саваоф с ужасом увидел, что тщательно им подобранные люди все же вольнодумничают, хотят старого, тоскуют по вольному воздуху: ленинскую партию изнутри разложить оказалось невозможно. И только тогда, заметьте, только тогда, Дмитрий Александрович, захватчик взялся за топор! Ленин ясно видел малочисленную оппозицию потому, что во время дискуссий все могли говорить свободно. Сталин мечется по стране с топором и бьет наотмашь во все стороны из-за того, что все кругом молчат и действительную оппозицию он чувствует, но точно выявить не может. Рубит головы, какие попадут под удар. Величайший исторический преступник поймал в собственные сети самого себя! Больше того: он…

— Дмитрий Александрович, — прервала Анечка, — смотрите!

— Абашидзе, побледнев, держался обеими руками за грудь.

— Воздуха нет! Задыхаюсь!

Я быстро сделал ему укол.

— Ложитесь!

— Нет, ложиться рано. Уж раз начал, так договорю до конца. Я ненавижу Джугашвили как грузин грузина, я имею на это право. Ненавижу за кровь и несмываемый позор нашему грузинскому самоуважению. Но это все пустяки по сравнению с вредом, который проходимец-психопат нанес мировому делу коммунизма: наша партия в силу исторических причин — опора рабочего движения, и вот Джугашвили, заменив подкупом и топором ленинскую партию сталинской, подрубил ее живые корни, изолировал от народа, превратил в аппарат при особе вождя. С ростом материальной мощи государства будет расти и внешняя мощь партии, — война это доказала, — но внутренняя ее сила будет неуклонно падать: готовый на смерть идейный борец и жаждущий власти и денег директор и партсекретарь — это движущие силы разного калибра. Как коммунист, я ненавижу Сталина больше, чем Гитлера. Сталин нанес нашему делу совершенно непоправимый вред!

Он поднялся.

— А теперь пусть Вольф и Антипка отведут меня в барак — мне надо лечь на весь день! Извините за длинную речь, но, надеюсь, она пойдет вам впрок не менее, чем нам всем — ваш доклад. Нет, нет, это еще не был суд! Не был! Прощайте,

Анна Михайловна! Идем, Вольф! А Сталин — подлец! Держи меня под руки, Антипка!

После ухода Анечки и Георгия я некоторое время невидящими глазами смотрел во двор, потом разом пришел в себя и увидел, как через больничную вахту Мишка Удалой ведет двух человек в телогрейках и шапках, с узлами под мышками и котелками, висящими на одном пальце, — Николая Булыгина и Нахаленка. Вид у них был взволнованный и суровый.

— Привет, доктор! — закричал Мишка с порога. — Собирайся с вещами!

«Греков был прав», — мелькнуло у меня в голове. Задрожали руки.

— На этап?

— В БУР! Ты назначен туда лепилой. Забирай, если хочешь, санитара и, конечно, барахло и аптеку с разными там пинцетами, но без ножей. Ножи отнеси Береславцеву, слышь? Враз! Двигаем сейчас же. Приказ начальника — вывести утром. Я тута одно дельце провернул за зоной, скажу прямо — эмпирическое дело, ты понял? Теперь Михаил Никифорович обратно заживет, в свое, то есть, полнейшее удовольствие! Машке заказываю в городе настоящее платье по личной мерке, чувствуешь? Дошло до тебя, а?

Мишка дымил самокруткой, смотрелся в зеркальце (у него под носом вскочил прыщик) и отбивал ногами чечетку. Вольф и я собрали свои вещи и корзину с аптечкой. Под Мишкину болтовню я успел сунуть свои тетради за бутылки с лекарствами. Корзину взял в руки плачущий Антипка.

— Поехали? Вместо тебя здеся будет работать доктор Беднарж, поляк, знаешь его. Ты готов?