— Нет. Сейчас забегу в женский барак.

— Никаких бараков! Марш!

— Я отказываюсь от санитара. Вольф, оставайтесь!

— Я буду ходить с фами.

— Не делайте глупости: на воле у вас жена и ребенок!

— Ми шиль вместе и умираль вместе!

— Вот фриц так фриц! Вперед!

У ворот БУРа нас ожидал Плотников.

— Гражданин старший надзиратель! Что же это…

— Ничего не знаю! Становитесь в ряд! Ближе! Перед самым входом! Вахта, приготовиться к пропуску! Кто первый? Булыгин? Шаг вперед! Говорите данные!

— Побеги к Анне Михайловне и Георгию Давыдовичу, — шепотом сказал я плачущему Антипке, принимая из его рук корзину с медикаментами и инструментами. — Ей скажи, чтобы не волновалась и вечером подошла к колючей проволоке — мы поговорим через огневые дорожки. Ему скажи, пусть поможет ей советом и добрым словом. Тетради передай ему же! Ты сам будь между нами связным. Завтра утром подожди у вахты прихода вольного врача или начальницы и доложи, что меня забрали в БУР. Понял все? Не перепутаешь? Ну, иди! Будь здоров! Не реви, дурень!

Быстролетов Дмитрий Александрович, год рождения…

— Четыре человека! — крикнул Плотников надзирателю БУРа. Тот отметил в списке. Засов медленно отодвинулся. Мы шагнули через порог. Засов задвинулся.

Все было кончено: нас похоронили заживо.

Николай Климентьевич Булыгин во многих отношениях является примечательным человеком.

Его мать, Прасковья Ивановна, заведовала школой, помещавшейся в самом большом доме украинского села, — тут и останавливались штабы всех воинских частей, которые во время гражданской войны волнами перекатывались по Украине. Среди незваных гостей были и одетые в английские френчи белогвардейские полковники, и чубатые атаманы, и даже длинноволосый и очкастый батька Махно. Но больше всех понравились худенькой черненькой учительнице большевики, особенно когда у нее остановился розовощекий и сероглазый товарищ Ворошилов. Климент только одну ночь переночевал в школе, но в должное время на свет появился Николай Климентьевич.

Ворошилов не отрицал отцовства, но и не заботился о случайном сыне, а мать довольствовалась воспоминаниями. Она дала сыну отчество отца, собственную фамилию и считала, что этим все устраивается. Остальное зависело от воспитания. Обстоятельства позволили вырастить сына в духе поклонения Первой Конной, Ворошилову и Сталину: тысячу раз, сидя у колен матери, мальчик клялся стать таким, как отец.

Будучи московским студентом, он случайно приобрел пишущую машинку. Они тогда были редкостью, и молодой человек неплохо подрабатывал ночами. Потом, после женитьбы, машинка стала подкармливать и беременную жену. Но она могла давать деньги каждому, и сосед как-то попросил ее на неделю — он тоже умел печатать. Попробовал — да, деньги идут. Это понравилось. И, когда хозяин потребовал свою кормилицу обратно, сосед обратился к помощи автомата безотказного действия. Этот автомат был первоначально построен для обслуживания только самих изобретателей, но позднее население присмотрелось и стало тоже охотно и часто пользоваться им для удовлетворения своих срочных потребностей. Техника получения исполнения желания была проста: написать страничку бумаги, сложить и сунуть в голубой ящик с надписью «Для заявлений», медленно нажать кнопку. И все. Правда, иногда это казалось противным, но годы шли, и советские люди привыкли к обращению с автоматом.

Сосед написал на листе:

«Желая помочь работе доблестных чекистов, сообщаю, что проживающий со мной в одной квартире гр. Булыгин Н.К. на своей машинке печатает антисоветские листовки».

Подумал. Гм… А если машинку отберут? Переписал:

«Желая… и проч. и проч., сообщаю, что Булыгин Н.К. рассказывает антисоветские анекдоты».

Подумал. А свидетели? Я! Моя жена! Иван Иванович, он поругался с Булыгиным и должен мне 5 рублей. Подтвердит!

Письмо бросил в голубой ящик, мысленно нажал кнопку, и Булыгин исчез. Автомат сработал на славу, пишущая машинку осталась соседу, а Николаю достался срок и лесопоруб в Коми АССР.

Но в том-то и дело, что не только наружностью был примечателен Булыгин. Через год каторжного труда он выбился в бригадиры, еще через год — в учетчики. Срок у него был небольшой — пятачок. Подождать бы еще год, получить бы бес-конвойку, досидеть срок, а там было бы видно. Но Николай был молод, миф о Ворошилове он принял за правду. Его жгло сознание несправедливости и волновало молчание отца: он видел в этом козни бюрократов, охраняющих покой любимого Наркома. И Николай бежал. Бежал самым худшим и опасным образом — на рывок. Пули свистели мимо, но он успел скрыться в лесной чаще. Окольными путями добрался до Москвы. Цель казалась почти достигнутой.

В Москве он побрился, оделся получше, взял на руки малютку сына и пошел с женой к отцу. В приемной Наркома ждали просители. Ознакомившись с существом дела, секретарь попросил сесть и исчез. Через полчаса вошел и с улыбкой пригласил: «Сюда, в эту боковую дверь — ведь вы по личному, можно сказать, семейному делу». Все с почтением проводили глазами молодую семью, родственную самому великому Климу. Булыгиных вывели задними коридорами во двор.

Николая посадили в одну машину, а жену с ребенком — в другую. Её вежливо довезли домой, а Николая — в тюрьму. Ему дали 15 лет за побег и направили на Колыму, добывать золото в тундре.

Николай Булыгин мучился загадкой: знал отец или нет? Чьих рук это дело? Нужно было ее разрешить. И Николай принялся за дело. На руднике он нашел два самородка. Один дал нарядчику за перевод в штаб, другой — вольному врачу за направление в этап на Большую Землю в качестве инвалида. По прибытии в Маротделение Сиблага он подружился с вольными девчонками, служившими в штабе делопроизводительницами. Сделал себе свидетельство о досрочном освобождении по пустяковой статье на имя Николая Климентьевича Ворошилова, литер и письмо к отцу, сел на скорый и отправился в Москву. Шел сорок второй год, по поездам ходили патрули. Николай сдал документы проводнице, лег на верхнюю полку и заснул.

Проснулся от ласкового, но настойчивого прикосновения.

— Извините, товарищ Ворошилов! Проснитесь! Прошу прощения!

Николай открыл глаза. Вокзал. Новосибирск. В купе начальник поезда, начальник охраны поезда, начальник ГПУ станции, секретарь райкома и ожидавший отъезда на Запад пожилой генерал.

— Вы извините, Николай Климентьевич… Недосмотр… Прозевали… Простите…

Опешившего Николая спустили вниз. Полагая, что он арестован и его еще не бьют потому, что кругом зеваки, и шепот: «Сын Ворошилова. С нами едет молодой Ворошилов», — Николай покорно опустил голову и сказал:

— Что ж… Ведите!

И его повели. Накормили чудесным завтраком в обкомовской закрытой столовой. Одели в новенькое командирское обмундирование, но без знаков отличия. Вручили пузатенький конверт с деньгами. Прокатили по городу в машине. Заставили расписаться в Золотой Книге почетных посетителей города. И, наконец, доставили на вокзал, к подножкам спального вагона сибирского экспресса «Владивосток — Москва».

— Будете говорить с Климентом Ефремовичем, так не жалуйтесь на недосмотр… Исправили, как могли!

И все по очереди назвали свои фамилии — и все добчинские и бобчинские.

Приход поезда в Омск Николай проспал. Вдруг чувствует, кто-то почтительно трогает за рукав. Открывает глаза со страшной мыслью: «Нашли по телеграмме из Маротделения… Пропал!» Но смотрит — а кругом все они, опять те же улыбающиеся добчинские и бобчинские. Тут уж Николай вспомнил «Ревизора» получше и сразу же словами Хлестакова (самого разбирал смех!) намекнул, что в дороге поиздержался и кормили его всюду плоховато — какие-то перья в супе… Омичи не подвели: все подали — и икру, и деньги, и Золотую Книгу. В Челябинске театральная постановка оказалась тоже на уровне, и в Москву Николай прибыл вполне довольным российскими порядками.

Выяснилось, однако, что отец командует Ленинградским фронтом, и что ему не до сына. Новые друзья из военной комендатуры предложили временно работать у них. Николай согласился. И тут-то его и поймала телеграмма из Мариинска.