— Слушайте! — закричал я. — Я прочту стихотворение, написанное за колючей проволокой голодным советским человеком у края ждущей его могилы! Пусть эти чудесные слова Андрея будут словами вашими и моими, слова всех честных советских людей в заключении — это наша клятва и вызов прошлому, наша присяга будущему и боевой клич в борьбе за него! Слушайте:
Все разошлись отдохнуть перед обедом. Остались только Анечка и Абашидзе — отеки у него стали меньше, но передвигался он с трудом и медленно.
— Вы устали и сейчас же ложитесь на полчасика, — сказала мне Анечка. — А я только наблюдала. Свое мнение скажу когда-нибудь позже. Надо подумать. Пока замечу только: вы продолжаете оставаться прекраснодушным фантазером. Самое главное разочарование у вас еще впереди: вы больно ушибетесь о землю, когда слетите на нее со своих розовых облаков. Если сегодня здесь действительно витал дух Демиурга, то это был ваш дух, потому что вы создали себе иллюзорный мир с усатым Мишкой Удалым в виде Творца и Вседержателя. Вы — неисправимый простак.
Минуту все трое мы молча рассматривали друг друга…
— Эх, вы… — поддержал Анечку Абашидзе. — Какой-то маленький мучитель из провинциального испанского городка, никому неизвестный инквизиторишко, по вашей логике — изувер, негодяй и преступник, потому что он никому не известен и мал. А Великий Инквизитор Торквемада, перед которым дрожат король и гранды, — он, видите ли, историческое лицо, он ложно думающий идеалист, жертва трагедии, заблуждающийся Демиург, творец белого здания всеобщего счастья… Почему же вы обрываете логическую нить у подножия трона?
Разве вам не видно, что борьба за власть — страшное дело и объем преступлений нашего Великого Инквизитора больше объема преступлений лагерного нарядчика Мишки Удалого просто потому, что у последнего мельче цели и более ограничены возможности? Ведь это же ваши мысли и слова! В основе оба они трусы и себялюбцы, и наша жизнь, к сожалению, еще не раз покажет вам, на что способен наш маленький Суслове-кий Единственный в борьбе за свое благополучие. При каждом его преступлении ударьте себя ладонью по лбу. Вот так!
В поддержку Георгия, Анечка тоже слегка шлепнула себя по лбу. Оба они улыбнулись. Я молчал.
— Ну ладно, — сказала Анечка и взяла свой котелок. — Вольф уже шевелился в сенях, готовится к обеду. Я пойду тоже прилечь на полчаса и затем вернусь опять. Праздничный весенний день продолжается! Да, не забудьте, что после обеда придет Тополь!
Абашидзе, шумно сопя и тяжело переваливаясь, добрел до порога. Уже взявшись за дверь, обернулся:
— Слушайте, доктор, как жаль, что у нас недооценивают психологическое значение национальности! Сосо Джугашвили вырос с народе, где бытуют предания о злодействах не только персидских и турецких завоевателей, но и наших грузинских царей, князей и деревенских старост. Все они боролись за свое положение, то есть за власть. Власть как источник жратвы и житья для сластолюбцев, и власть как источник наслаждения, возможностью повелевать людьми для властолюбцев. И вот Сосо, по своему характеру…
Я сделал движение рукой.
— Постойте-ка, Георгий! Я прерву вас на минуту, а то опять забуду — я должен был это рассказать всем слушателям во время своего выступления. Слушайте, это любопытно. Тэра Исмаиловна Таирова, как вам известно, — жена наркома внутренних дел Азербайджана, чекиста № 1 своей республики. О нем самом и его преступлениях она скромно молчит. Но вот однажды проговорилась об обстоятельствах его падения с пьедестала высокой власти. Секретарем ЦК партии у них был Багиров, человек невысокий, худой, снедаемый внутренним жаром страсти к истреблению. В Баку ни один человек не мог смотреть ему в глаза, одно его присутствие приводило людей в состояние оцепенения: по словам Таировой, это был Удав среди обезьян, как в книжке Киплинга. Массовые расстрелы его перестали успокаивать, и он ввел в практику обстрел аулов из пушек. Сообщения об этом попали в турецкие газеты. Сталин снял Багирова и перевел в Среднюю Азию. На вокзале Багиров вошел в купе, задвинул занавеску и через щель переписал всех провожавших. Когда Сталин снова вернул удава в азербайджанские джунгли, то тот вынул записную книжечку и расстрелял всех обезьян, которые поверили в опалу сатрапа и не явились на проводы. Таиров был среди провожающих, целовался и уцелел. Но, будучи обезьянкой, он полез в друзья к удаву: много месяцев спустя, в жаркий вечер, пригласил Багирова к себе на дачу. После ужина сказал страшному гостю: «Вам постель приготовлена на балконе, потому что в комнатах душно. Спокойной ночи!» Багиров поднялся, довольный, улыбающийся. Подошел к двери — и откачнулся. Таиров еле успел подхватить его. «Что с вами?!» «Свеча… Свеча…» — мог только пробормотать гость, цокая зубами от возбуждения и страха. Несколько минут спустя поднялся с дивана и взял хозяина за ворот. Лицо его было бледно, как мел, оно перекосилось от злобы. Подтянув лицо хозяина к своему, он зашипел: «Ты на балконе поставил свечу для того, чтобы из сада было легче застрелить меня! Так-то ты встречаешь гостей, предатель! Ну, погоди, я с тобой быстро рассчитаюсь». Напрасно Таиров, грузный немолодой мужчина, валялся у него в ногах, напрасно, рыдая, клялся в преданной любви, напрасно уверял, что свечу поставила домработница без его ведома. Багиров вызвал машину с охраной и уехал. А вскоре Таиров был арестован, обвинен в покушении на Багирова и расстрелян, а его жена получила десять лет как соучастница. Ну, что скажешь, Георгий? Я прав? Ведь Багиров — это облеченный неограниченной властью душевнобольной сатрап!
Георгий усмехнулся. Его обезображенное отеками лицо стало злым.
— Ты прав: Багиров — душевнобольной сатрап. Но ты, как беспартийный врач, делаешь ударение на слове «душевнобольной», а я, как коммунист, на слове «сатрап». Тебе приятно, что ты додумался до разгадки, мне больно, что я был членом партии, которой руководит преступник Багиров, — это тот окультуренный Удалой, о котором ты говорил, Удалой, получивший возможность убивать не одного человека ударом ножа, а тысячи людей росчерком пера. Багиров — это предпоследняя ступень перед троном: за Багировым — Берия, за Берией — Джугашвили.
Абашидзе повернулся ко мне, смерил горящим взглядом с ног до головы и ударил кулаком по раздаточному столику так, что на все голоса загремели и зазвенели большие и малые бутылки и флакончики.
— Так как же вы, черт побери, не видите, что все это одна банда?! Сумасшедшие уголовники, патологические садисты и душегубцы, людоеды, оседлавшие нашу партию?! Удалые, управляющие страной?! Какие еще доказательства нужны, что не вы прав, а я?