— А я догадалась, кто это! — вдруг звонко крикнула Верка-Гроб. — Знаю, но молчу, доктор!

Все засмеялись. «Тише!» — загудел Майстрах.

— Итак, я вас спрашиваю, товарищи: разве превращение профессионального революционера и сибирского ссыльного в движущий рычаг мировой истории — это нормальная среда? Нет, конечно же нет! И у рассматриваемого нами характера совершенно естественно начались наслаиваться другие, новые черты, которые, однако, также следует считать не менее болезненными. Эпилептоид стал превращаться еще и в параноида. В этом сказывается объективная логика развития явлений. Итак, цитирую тот же труд нашего авторитета: «Самым характерным свойством такого рода личностей является их склонность к образованию сверхценных идей, во власти которых они потом оказываются. Эти идеи заполняют всю их психику и оказывают доминирующее влияние на их поведение. Самой важной сверхценной идеей такого человека является мысль об особом значении собственной личности. Отсюда — его чрезмерное самомнение. Кто с ним не согласен и думает не так, тот в лучшем случае просто глупый человек, а в худшем — его личный враг. Такие люди крайне упорно отстаивают свои мысли и часто оказываются борцами. Их самомнение не оставляет места для хорошего отношения к людям, их активность побуждает к бесцеремонному отношению к тем, кем они пользуются как средством для достижения своих целей. Они недоверчивы, подозрительны, агрессивны. Они злопамятны, не прощают и не забывают ни одной мелочи. Пока человек с таким характером не пришел в состояние открытой вражды с окружающими, он может быть очень полезным работником: на избранном им поприще деятельности он будет работать со свойственным ему упорством, систематичностью и аккуратностью, не отвлекаясь никакими посторонними соображениями и интересами. Но нельзя позавидовать людям, которых обстоятельства поставили поперек его пути: он упрям, настойчив и сосредоточен в своей деятельности, если приходит к какому-нибудь решению, то уж ни перед чем не остановится для того, чтобы привести задуманное в исполнение. Жестокость принятого решения не смущает его, на него не действуют ни просьбы, ни угрозы — будучи убежден в своей правоте, он никогда не спрашивает советов, не поддается убеждению и не слушает возражений. В борьбе за свои воображаемые права он проявляет большую находчивость, очень умело отыскивает себе сторонников и, вопреки здравому смыслу, выходит победителем из явно безнадежного столкновения. Долг его совести — месть, а ведь те, кто позволяет себе поступать не так, как этого хочет и требует он, становятся его врагами. У него оказывается большое количество “врагов”, иногда действительных, а большей частью только мнимых».

Я перевел дыхание.

— Вот, товарищи, все, что я хотел сегодня рассказать. Это медицинская история превращения эпилептоида в паранои-да. Ну а социально-политические выводы? Извольте, вот они. Ганнушкин утверждает, что человек с таким характером глубоко несчастен, бесконечно одинок и в себе самом носит причины своей трагедии. Возможно. А интересы общества, спросите вы? Что же, для общества стоящая у власти личность с подобным характером неминуемо создает трагическое положение, вопреки всему своему уму и благим намерениям. Поэтому, если в личном плане мы должны такого человека пожалеть и простить, то в плане общественном и государственном мы…

— Простите, но я не могу больше молчать, — не выдержал Абашидзе. — Объясните, доктор, о ком вы говорите? Что здесь происходит у нас? — Он оперся на палочку и обвел глазами всех присутствующих.

— Вы присутствуете на общественном суде, Георгий! — ответил я. — Присяжные заседатели — вот они, все присутствующие и вы в том числе. Свидетелем выступал Владимир Ильич Ленин, я цитировал его слова из «Завещания», о котором все слышали. Заключение о характере дал профессор Ганнушкин. А фамилия обвиняемого…

— Сталин! — бойко крикнула Верка.

— Сталин! — рявкнул Майстрах и стукнул клюшкой об пол.

Сталин! — разноголосым хором подтвердили остальные.

— Хорошо, что все это сами поняли, — подтвердил я. — Раннего Сталина, когда в его характере преобладали эпи-лептоидные черты, прекрасно охарактеризовал Владимир Ильич в своем известном письме в ЦК: «властолюбие, грубость, нетерпимость, нелояльность, невежливость, невнимательность к товарищам, капризность». Позднего Сталина мы чувствуем на своей спине — фанатически преданного одной заимствованной идее, невероятно упорного, трудолюбивого, беспощадного, мучимого страхом и подозрительностью. Мы — очевидцы, Ленину мы верим больше, чем себе, это ценнейший для нас свидетель. Вы видите, как все совпадает: в одной точке сходятся свидетельские показания и научная экспертиза.

— Так что же у нас получилось, доктор?

— Репетиция великого всенародного суда. У нас есть все основания для вынесения решения.

Некоторое время Майстрах сидел молча, совершенно не двигаясь. «Очевидно, засыпает!» — внутренне улыбнулся я. Поэтому медленно, вялыми движениями закрыл книжечку, сложил вместе с тетрадью и завернул в старую тряпку — так я хранил мое сокровище в потайном месте. Вдруг Майстрах вскочил, громко ударил себя по бедрам ладонями и смешно, на месте пустился в пляс, припевая на мотив камаринского: «Эх, ура-ура, ура-ура, ура!» Потом вдруг остановился, отдышался, бросился мне на шею и поцеловал в лоб.

— Что с вами?

Борис Владимирович отступил на шаг, шутливо перекрестился и расхохотался:

— Боже, благодарю за милость! В условиях лагеря ты воскресил меня глотком живой воды — судом над Сталиным, да еще с возможностью участвовать в нем в качестве присяжного! Теперь я не умру! Нет!

Он тряс мои руки.

— А если и умру, это не беда: я уже понял все и сам смело выношу приговор. Вот он: Сталин…

— Молчите! — Я сделал вид, что закрываю ему рот рукой. — Будущий всенародный суд, вероятно, решит: «Несмотря на ряд болезненных черт в характере, обвиняемый все же вменяем и отвечает за свои поступки. Он виновен». Но для нас с вами этого мало: мы участники и соучастники трагедии. Поэтому не шумите и не спешите окончить разговор так опрометчиво: слово — не воробей, упустишь — будешь каяться. Сядьте! Успокойтесь! Книжечку случайно затащила сюда вольный врач. Я нашел в ней психиатрический анализ, удивительно, просто потрясающе подходящий к характеру интересующего нас больного. Это — моя счастливая находка, моя гордость, моя радость: я подобрал ключ к могильному склепу. То, что я прочел, — материал, вернее — беглая наметка, для будущего исследования. Оно будет когда-нибудь написано, но для нас не это главное. Характер Иосифа Джугашвили умрет с ним, это явление временное, а нам надо думать о нас самих. Как мы попали за проволоку? Как удалось одному человеку натворить столько бед?

Я помолчал, ища слова для выражения своих мыслей.

— Но… — яростно прохрипел Борис Владимирович.

— Дослушайте же до конца! Не торопитесь! Как свидетели мы не интересны. Мы слишком мало знаем: можем пока что свидетельствовать только горьким плачем и показом синяков, а этого недостаточно. Да, этого мало, Борис Владимирович! А в судьи нам тем более соваться нечего. Этим мы с вами только забежали бы рысцой вперед и попытались бы предвосхитить суд истории, когда разумный и справедливый приговор громовым голосом произнесет единственный правомочный судья на земле — великий и славный советский народ: он укажет виновника и назовет его подручных, ибо именно эти последние всемерно раздували поклонение вождю для своих собственных темных целей, и что еще важнее — великий судья объяснит всем людям труда историю прошлых ошибок и меры их предупреждения на вечные времена. Это будет суд не только карающий, но и исцеляющий, это будет раскрепощение грандиозных творческих сил! А что получилось бы у нас с вами? Политический смысл большой исторической драмы мы хотя и поняли, но поправить положение не в силах. С позиции лично ущемленных Сталиным людей мы видим не среду и общественного деятеля, а лишь его сапоги. Человек, у которого еще болит синяк на заднем месте, — пристрастный судья, и участвовать в суде над сапогами мы не должны — у нас есть честь и гордость!