Слева, метрах в трехстах от меня, находился НП № 2. Справа, на таком же расстоянии, — НП № 3. Там ребята из моего взвода, но никого не видно. Выполняя приказ, они углубили укрытия и лежали в своих норах, а вели наблюдение по одному, чтобы потерь было меньше. А еще лучше, чтоб их совсем не было! Итак, слева трое, справа трое, а я один. Перед наступлением сумерек отправил ординарца в штаб батальона с донесением и схемой огневых точек противника. Эта схема была сейчас там очень нужна.
Честно говоря, довольно противно сидеть под огнем одному, когда впереди только враги, сзади полно своих, но все они слишком далеко, а рядом никого. Правда, профессиональная гордость заставляет частенько произносить вслух, что в нашем деле одному даже лучше, но это не так. Тошно одному в этих бесконечно растянувшихся сумерках…
Неожиданно в мое укрытие ввалился ефрейтор Гильметдинов. Он тяжело дышал и сразу присел на корточки. Не спеша отряхнул землю с пилотки, с плеч и улыбнулся.
— Что там у вас? — спросил я.
— Ничего, — ответил он и продолжал улыбаться.
— Что-нибудь стряслось?
— Нет! Не стряслось.
Помолчали.
— А чего ты притащился?
— Так… — ответил он, — старший сержант разрешил.
— Ну а зачем?
— Покурить, — ответил Гильметдинов.
Я достал из кармана пачку немецких сигарет и протянул ему, но он сигарету не взял, а вытащил из-за пазухи здоровенный кисет с махоркой и стал крутить «забаву»— очень длинную «козью ножку», которую курили только тогда, когда табаку было с избытком и делать было совсем уж нечего.
Он смастерил одну и протянул ее мне. Стал мастерить другую.
— Под таким огнем знаешь что может получиться?
— Знаю, — ответил Раян, — блин может получиться. Только я аккуратно… Ползу… лежу… бегу… опять ползу… опять лежу… бегу… — И улыбнулся, понимая нескладность своих объяснений.
Канонада и стрельба не умолкали. Ракеты то и дело взмывали в небо, рассыпались и гасли над нами.
… Он прополз триста метров. Впереди у него было триста метров обратного пути, а с этими метрами не шутят… Я не мог сказать ему ни одного слова в упрек, он сделал мне удивительный подарок.
Мы курили, и нам не было скучно.
ДВОЙНЫМ УЗЛОМ
Трудно вспоминать, ещё труднее передать то, что сквозняком пролетело через тебя и оставило пересохшие пробоины… Когда к самой войне ещё прилипает непонятно откуда взявшееся внутреннее кипение, жар и не какие-нибудь 37,2, не 38,8, а сразу ударом «СОРОК ОДИН И ДВЕ ДЕСЯТЫХ». Да ещё в разгар омерзительно вязкой операции прорыва вглубь вражеских тылов… Тут температура становится ещё одним, сугубо личным условием сражения. Потому что «температура» на фронте болезнью считаться не может. Никому нет дела до твоего «градусника». Да и откуда ты взял его?.. Где достал?.. Лучше спроси: «Какая температура была у механика-водителя Кашечкина, когда он горел в танке? А какая у стрелка-радиста, когда его разносило на куски?» Как бы отрешиться от полувекового вранья о Mipe войны, сквозь пелену предельного полыхания. Ведь это ещё одно свидетельство всеобщего короткого замыкания, именуемого повсеместно Военным Искусством!.. Но туда, в самый центр войны, ещё добраться надо. Мало кому удавалось… Не знаю, удастся ли мне. Словосочетание «Военное искусство» не просто неточное, оно бессмысленное. Искусство — явление созидательное, сродни Божественному творению. Военное — всё военное! — разрушительно, уничтожительно, убийственно, в лучшем случае, потребительски прожорливо, иждевенчески расточительно. Там — мастерство, здесь — воровство. Воры под прикрытием веры, так называемой чести, достоинства, патриотизма — те же воры. И главное свойство армии воистину непобедимо…
«Какое воровство?! В обстановке, где всё в распыл и в раздрай, было и нету! — взять себе совсем не кража. А может, почти что доброе дело… Ведь всё равно пропадёт. А тут — вроде как спасти…» Постепенно это превращается в привычку. Даже у лучших, «кристально чистых».
Когда на страну нападают, война, конечно, понятие вроде богатырское, сплачивающее: «Братья, сестры, друзья мои!», «Если враг не сдаётся, его уничтожают», «Победа или смерть!» — при этом всегда почему-то предполагается моя смерть, а не тех, кто призывает. И тут уж обещают всё на свете, ты только оборони, защити.
Доверчивых всегда-то достаточно, а недоверчивых можно обозвать дезертирами и перепасовать на подвиг силою.
Но стоит войне окончиться, выспренний, воинственный пафос тотчас выцветает, вчерашние доблестные и непобедимые орлы становятся поголовно «сукиными сынами», паразитирующей шатией-братией, разоряющей страну и её трудолюбивый народ… Да по существу так оно и есть…
Впрочем, всё это прямого касательства к настоящему повествованию не имеет. Так — размышление. Одна из причуд свободомыслия.
Каждый россиянин знает, что такое грязь непролазная, бездорожье непроходимое, а пуще другого в период весенней распутицы, дождей и паводка. Да и просто так бывает, ни с того ни с сего — кругом на километры сухота, а ты в такую топь вмажешься, что и не мечтай выкарабкаться.
Но я про грязь другую — немыслимую: про такую, в которой могут кануть не то что предметы, машины, орудия колонны, хутора, малые селения, а … ГОРОДА, ОБЛАСТИ, ПРОСТРАНСТВА.
Полк тяжелых тракторов был брошен на спасение нашей наступательной техники. Таких, которые могут что хочешь откуда надо выдернуть с корнем и навсегда. Вот этот-то полк тракторов тужился день, надрывался ночь с воем и стонами, — пытался вытащить, протащить, проволочить сонм боевых гусеничных и колёсных машин, поднять хоть на один, не самый крутой подъём, хоть вон до той самой ближней отметочки, именуемой трангуляционным пунктом… Хи-и-ирен-то!.. Весь тяжелый тракторный полк, резерв командующего фронтом, вместе со своим полковником сам увяз в этой грязи по кабины, по трубы выхлопные, в небо торчащие. И не было кому их вытаскивать… Не трубы, а трактора…
Самая устойчивая невязнущая военная машина, как известно — танк! Давление его гусеницы на квадратный сантиметр ничтожно: менее трёх килограммов. И вот не то что вязнет, а скользит, буксует, боком по склону сползает и… погружается, погружается в чернозёмную магму, как бегемот африканский в родное российское осклизлое болото. Только тот по самые ноздри, по самые глаза да уши, а этот по самую башню — орудие максимально задрано, чтобы не зачерпнуть, и триплексы командирские таращатся на все стороны света. Уставились, не моргают.
А причина?.. Где причина?!
Причин, как всегда, несколько. Первая: быстрое, почти мгновенное таяние обильнейших снегов весной 1944 года; непозволительно резкое мартовское потепление при традиционной непредусмотрительности и всеобщей наглости нашего дорогого командования, которое планирует одно, а получается всегда совсем другое; и если в результате враг не выдерживает этого абсурда и начинает пятиться, неся большие потери (но несравнимо меньшие, чем наши…), то Верховный и его верные ген-генералы, в смысле «гениальные», тут же издают Приказ: присвоить звания, выдать ордена, обозвать «гвардейскими», представить к наградам, салютовать в Москве и ещё где попало из двухсот двадцати четырёх (а не пяти!) орудий!! Тут уже и вторая, и третья причины…
А после всего этого умопомрачения попробуй шелохнись или отдай врагу хоть одну деревеньку — погоны долой, ордена в мешок, знамя на склад министерства обороны, части расформировываются, офицерский состав в штрафники, командиры частей и соединений под суд военного трибунала… Вот это и есть настоящий салют! Из двухсот двадцати четырёх (а не пяти)…
Ну, посудите сами: только недавно трещали нормальные морозы, например, 23-го февраля, в годовщину создания Красной Армии, а мы стояли под Киевом, станция Боярка, деревня Федоровка, готовились вот-вот куда-нибудь ринуться. В наступление!.. Только ринулись, а тут— на тебе! — начало марта и… обвал, тропики: низкая, на бреющем, сплошная облачность; частые, нудные, теплые дожди, взбрызги-вспрыски; бурное таяние, будто его ещё снизу подогревают… Любой ночной заморозок прихватил бы, сковал, сгустил бы земную твердь — да какая там твердь: вулкан грязевой, только что не горячий и не булькает. Вместо ночного заморозка среди серого, насквозь мокрого дня неизвестно откуда и по какой причине высовывается ехиднейшее солнышко и, довершая бедствие, развозит этот тотальный оползень в чёрно-навозную жижу: в ч-ч-ш-ш-ш-ш… в ж-ж-ж-ж-и-и-и… в ж-ж-жу-у-у-у! — не только Вселенское Издевательство над военно-стратегическим гением, но и безграничное, злодейски осмысленное посрамление любого провидческого предначертания командования — если хотите, прямая профашистская вылазка природы.