О век забывчивый, воспоминаний полный

(воспоминанья – как гигантская стена,

покрытая вуалью звездных роз,

вся изъязвленная невидимой проказой).

Век -

грудь его разбита,

украшена, прострелена насквозь

наградами, которых он достоин,

наградами, что он не заслужил:

тут звезды, взрывы, мятежи, приказы,

блестящие победы и могилы,

и вечно стерегущая опасность.

(Ку-ку! Ку-ку! Ты дашь мне год пожить,

хотя бы день, хотя б одну минуту?…)

О век с разбитой грудью, из которой

при кашле вырываются

лазурь, надежды, волны,

мильоны капель: ласточки, пионы,

закаты, кондиционированный воздух,

некондиционированные порывы,

герольды солнца, астронавты, гимны,

от пут освобожденные слова -

любовь, свобода, человек,

вперед!

О век с разбитой грудью,

я слышу твой надрывный кашель

и голос, но уже иной.

Ты смешиваешь с грязью нас

и в нас плюешь

то громом пушек,

то вероломством рака,

то легкими, сгоревшими в огне,

то пламенем, что легкие сжигает,

то извержением вулканов,

то радиоактивным изверженьем,

то все испепеляющею лавой,

то славою убийц,

то черным завываньем преступленья,

то шепотом агонии предсмертной,

то легкими, которые отняв

у пленников, закованных цепями,

все тем же узникам ты харкаешь в лицо.

О век забывчивый, воспоминаний полный

(воспоминание – гигантская стена,

покрытая вуалью звездных роз,

вся изъязвленная невидимой проказой),

стряхни с себя, низринь

все, что тебе идти вперед мешает.

Я помогу тебе.

Сбрось все, что давит,

сведи с лица все бородавки взрывов,

сбрось шрамов золотистую коросту,

сотри все раны, язвы и проказу,

все сбрось, пизринь, но не в цветущий сад,

низринь, но не на «Вечерю» да Винчи,

низринь, но не на детский ужин,

нет, только не на них!

Все, все низринь,

но только не вслепую.

Не будь слепцом!

Казался мир прокуренной таверной,

Когда мы родились, а злобный вой

Свирепой первой схватки мировой

Всех возвращал в далекий век пещерный.

О, сколько раз, уткнувшись головой

В подушку, я рыдала над безмерной

Людской бедой, над этой жизнью скверной,

Бездумной, жадной, тусклой, неживой!

Ты помнишь? – Словно луч сверкнул из тьмы.

Мы пили свежий воздух полной чашей

И вышли на свободу из тюрьмы.

И птицы пели: бросьте мир угасший,

Есть лучший мир! – Так написали мы

В партийной, самой первой книге нашей!

Путь пройденный был долог, все сумеречней дали,

Рельефны очертанья, стираются детали.

Я дочь земли и духа, пришла и мне пора

Поярче выбрать искры из пламени костра.

Судьбу, надежду взвесить срок наступил суровый,

Весам неумолимым предоставляю слово:

Ты знал борьбу? Под знаменем в строю,

Когда восстанья ветер кровь горячил твою?

Ты опьянен был ростом стремительного вала,

Иль так любил, как совесть тебе повелевала?

Была ль, как идол, вера твоя зыбка, мертва?

В ответ на стон любимой нашел ли ты слова?

«Мой лавр, цветок мой чистый!» – шептал ей не тогда ли,

Когда ее цветами и славою венчали?

Ты был с ней в час позора? Был скорбью обуян,

Когда она лежала вся черная от ран?

Ты язвы обмывал ей внимательной рукою?

Тебя не отвратили лохмотья, запах гноя?

В те дни «цветок мой чистый» шептал ей все нежней,

Внушая, что вернется былая слава к ней?

Путь пройденный был долог, все сумеречней дали,

Рельефны очертанья, стираются детали.

Я дочь земли и духа, пришла и мне пора

Поярче выбрать искры из пламени костра.

Все проблески в минувшем… Бросаю я на чаши

Весов два тяжких сердца – свое, а рядом ваше.

Бунт в пурпуре и ярость в доспехах, в трудный час

На суд не призываю свидетелями вас.

Зову я, Постоянство, тебя в плаще из тени.

Вот жизнь моя. Стою я перед тобой в смятенье.

– Как? Белый стих? Но нет дурнее тона!

– Поверьте, это времени примета!

– Что может быть прекраснее сонета?

– О нет! Рондо – вот слабость Аполлона…

Но спорщиков мудрей природы лоно -

Сменяет зиму грозовое лето.

Нас лань чарует, что не раз воспета,

И вслед слону мы смотрим удивленно.

Игла и долото есть у природы,

И мастерит она, не выбирая,

И формы создает, как ой угодно,-

Тончайший лист, тяжелые породы…

Хвалу и поношенье презирая,

Ты к солнцу, стрекоза, взлети свободно.