ДОЧЕРИ – В ЗАКОПАНЕ
Кланяйся Татрам, дочурка, Татрам могучим,
Снегу, кипящему солнцем, зорям татранским,
Кланяйся синему небу, кланяйся тучам,
Кланяйся, дочка, высоким дням закопанским.
Кланяйся птицам и людям, рощам, полянкам,
Кланяйся близким созвездьям, утру и ночи,
Это – твое, моя дочка, ты ведь гражданка
Нашей Республики юной – Польши рабочей.
Здесь я скитался когда-то (если б ты знала!)
Темной тенью по снегу, ночью кромешной.
Черная свора металась, глухо рычала,
Грозной шеренгой вставала – бойся, нездешний!
Вороны мрачно кричали, били крылами,
Вихри в проулках кружили, веяли в очи.
Нынче – и трудно и скудно, завтра – в тумане,
Завтра все то же, что прежде,- шпик и заводчик.
Кланяйся Татрам, дочурка, доброе слово
Молви трудящейся Лодзи с горного склона,
Кланяйся с гор и нагорий, с Ока Морского
Добрым силезским шахтерам низким поклоном.
Збигнев Рыхлицкий (Польша). Татры, мои Татры
Кланяйся горным вершинам, гордому чуду,
Крикни приветное слово ясным рассветам,
Кланяйся, дочка, особо скромному люду.
Скромные люди велики. Помни об этом.
Вспомни учительниц сельских, что спозаранку
В школу спешат по дороге снежной и мглистой.
И типографских рабочих вспомни, гражданка
Новой Республики Польской – светлой и чистой.
Гевонт высок, моя дочка. Видишь с вершины -
Реки истории мчатся, бурные реки.
Там, на горах, моя дочка, помни долины,
Помни средь скал, моя дочка, о человеке.
Помни о тех, что шагают гордо и строго,
Помни строителей Польши, люд благородный.
Скромный цветок возложи ты возле порога,
Там, где жил Ленин когда-то, друг всенародный.
Кланяйся Татрам, дочурка, Татрам могучим,
Снегу, кипящему солнцем, зорям татранским,
Кланяйся синему небу, кланяйся тучам,
Кланяйся, дочка, высоким дням закопанским.
Смолоду был я в том крае, мед пил и пиво,
Слушал я страшные сказки, грохот цимбала,
Шлялся, шатался по тропам, возле обрыва,
Там, где увядшие лавры бездна скрывала.
Кланяйся юности, солнцу горного лета,
Правде, труду, благородству, небу, простору
И возвращайся в Варшаву, полную света,-
Светлой, как день, моя дочка, чистой, как горы.
О НАС, ВЛЮБЛЕННЫХ
Это будет последний…
Мы – со всеми винами зримыми,
И с грехами, и просто с огрехом,
Мы колючие, непримиримые,
С кулаками своими драчливыми -
Все ж остались мы светом, смехом,
Майским счастьем, поющим по стрехам,
Утра солнечными разливами,
Зорькой в хвойном, лесном покое,
Поцелуем и звонким эхом -
Вот что мы такое.
И таких вот нас – познавших все беды,
Ослепленных гневом Последнего Боя,
Знавших тяжесть вины и ошибок пометы,
Трудных, горьких, суровых, уставших от зпоя,
Вот такими нас вспомнят в дни вечной Победы,
В дни великого счастья труда и покоя -
И так нас вспомнят, как вспоминают
Майской земли счастливые вздохи,
Или сквозь листья просвет на востоке,
Или тот луг, где дивчина гуляет…
Или тот стих… как там было вначале?
Что-то сердечное, что-то простое:
«Вижу в тумане лицо дорогое,
Вижу сквозь дали…»
Вот что мы такое.
ЯРОСЛАВ ИВАШКЕВИЧ
* * *
Жене
Пою о травах и озерах,
чтоб ты могла из-за тумана
тот явственный расслышать шорох,
тот сокровенный vox humana![3]
Тиха трава, недвижны воды,
незыблем сумрак полусонный.
Лишь иногда под эти своды
взметнется голос окрыленный.
Когда тревожно даль сверкает
и все хоры смолкают мира,
поэта голос не смолкает,
поет взволнованная лира.
Тот голос чистый и печальный
все так же трогать душу будет,
покуда мир сей изначальный
извечный холод не остудит.
И как ни слабы звуки эти,
и как бы робко ни звучали -
в них весть о солнце, о рассвете
большого дня, его начале.
Ах, мука вечного стремленья,
как сердца ноющая рана:
поймать строкой стихотворенья
большое эхо – vox humana.
ИКВА И Я
Я:
Поток бурливый, непостоянный,
откуда мчишься, благоуханный?
С вербою сонной, низко склоненной,
играешь пенной волной зеленой.
Иква, ах, Иква, тихим рассветом
грудь твоя дышит вербовым цветом,
вьешься в долине лентою синей,
где же с ним снова встретишься ныне?
Иква:
Нет, позабыл он ко мне дороги,
что ему речки лепет убогий?
Вал Океана ему грохочет,
но тороплюсь я, мчусь дни и ночи,
чтобы увидеть вещие очи.
Я:
Очи угасли, нет уже тела,
лишь череп голый остался целым,
прах подобрали, кудри сложили
и схоронили в дальней могиле.
Иква:
Мчусь, тороплюсь я, лентою вьюсь я,
может, домчусь, ах, может, домчусь я!
Со Стыри на Припять, на Днепр и в море
домчусь и кинусь в ноги со взгорья.
Но кораблем он плывет летучим,
он с завещаньем уходит к тучам,
пока, тоскуя, лес обогну я,
пока с плеч ленты узлы сорву я,
не догоню я, не догоню я!
Не колыхать мне его печали,
как в детстве волны челн колыхали,
между осокой, повитой мраком,
метили в тьме русалочьим знаком.
Ах, колыхала я колыбельку,
ах, колыхала зыбку-постельку,
лик отражала с гордой печатью,
а ныне буду гроб колыхать я.
Рощей, осокой плыть мне далёко,
а он умчался в небо высоко,
пока спущусь я, освобожусь я,
ах, не домчусь я, нет, не домчусь я!
Я:
Нет, не догнать ни ветру, ни рекам,
что там осталось от человека?
Хрупкое тело испепелится,
дух воссияет, освободится.
Ему навстречу думал бежать я,
чтоб стал звездою во тьме сиять мне,
чтоб мне ответил песней надводной,
песней не скорбной, песней свободной.
Прежде чем встанет из глуби тесной,
Из круга света еще не вынут,
Как Люцифер он, как князь небесный,
Зыбкою тенью мелькнет, чтоб сгинуть.
Тщетно ты стоном тревожишь степи,
нет, не догнать нам ангела в небе,
нет, не догнать нам звезды за тучей,
наш путь зыбучий, его – летучий.
Корабль воздушный, плывет он в дали,
оставив землю, ее печали,
журчишь ты тщетно, зову я тщетно,
уж не успеть нам, нет, не успеть нам.
Уже летит он, ширококрылый,
уж облаков он раскрыл ветрило,
звездою бледной тает над нами
и исчезает за облаками.
вернуться
3
Глас человеческий (лат,.).