Вечно движется веточка эта.

Отчего? Попытайтесь – ответьте!

(Может быть, и движения ветра

Порождают лишь звуки вот эти?)

Вижу: веточка зарозовела,

За окном все упруже, все ближе,

Гибким прутом в стекло зазвенела:

«Я – цветущее слово. Впусти же!»

Окна настежь! Ударила светлым

Светом, цветом и в воздухе пишет…

Вслед ей ветер, и следом за ветром

Вдруг стихи! Век таких я не слышал!

Ни зеленого я понятья

О таких не имел. Но из окон -

Алость, радость, чтоб все мог понять я,

Здесь в покое цветя одиноком.

Влажность. Пышность. И вырос стократ он,

Этот розовый шепот могучий,

И вливается он ароматом

В руку, в ручку и в недра созвучий.

Дирижирует веточка эта

Звучным трепетом белого света,

Чтоб в стихи эту алость ронять ей

Свыше всяких зеленых понятий.

Я крохи юности собрал. Что ж, птицам их швырнуть?

Иль, может, их в слова вложив, пустить слова летать?

Слова и птицы улетят и, завершив свой путь,

Ко мне обратно – тут как тут, и снова будут ждать.

Что скажешь им? Что больше нет крох юности моей?

Поверят? Нет! Начнут кружить, как мертвая листва,

Крылами в стекла будут бить, и у моих дверей,

Оставшись верными, умрут и птицы и слова.

В жизнь поэта вкралась опечатка,

Путаница в тексте на виду -

Требуется авторская правка:

От рожденья на сороковом году,

На каком от смерти – неизвестно,

Автор просит все исправить вновь:

В тексте вместо слова «безнадежность»

Следует опять читать «любовь».

Не все ль равно, что жизни смысл дарит -

Духовное иль плотское начало?

Всего одна мне вечность предстоит…

Как мало!

Камнем сделалось горе мое.

Вопрошаю, торжественно-траурный:

Кто ж я есмь? Я лишь памятник мраморный,

Где начертано имя Твое.

На еврейском кладбище в Лодзи,

Под сенью березы унылой,

Мамы моей еврейки

Польская могила.

Прах моей матери милой,

Еврейской, польской,

На берег фабричной Лудки

Я перенес из Отвоцка.

На этот могильный камень,

Что ее покой охраняет,

Только листочки лавра

Береза порой роняет.

Когда же солнечный ветер,

Играя, в них золотится,

Он в ордена и медали

Преображает листья.

Застрелили фашисты

Тосковавшую обо мне.

Застрелили фашисты

Обмиравшую обо мне.

Пуля тоску прострелила.

Стали сызнова заряжать,

Чтобы после… но после было

Не в кого разряжать.

Прострелили мир материнский -

Два ласковых слога моих губ.

На святую отвоцкую мостовую

Из окна бросили труп.

Доченька, ты запомни,

Чтоб внук будущий не забывал,-

Исполнилось слово: о мостовую

Разбился идеал.

С поля славы унес я мать,

Чтобы матери-земле предать,

Но трупу имени моего

Навек в Отводке лежать.

Вы говорите, сударь милый,

Политик из меня ни к черту?

Мол, я алхимик дивной силы,

Слова сбирающий в реторту,

Творец бальзамов чернокнижных,

Присяжный мастер дел мистичных,

Интуитивных, непостижных

И прочих штук аполитичных…

Признаюсь – колдовал немало,

Имею в том давнишний навык.

Я муку и тоску, бывало,

Лечил напитком слов лукавых;

Или порою – для романса,

Для музы, дамы симпатичной,

Для поэтического транса

Я жизнью жил аполитичной.

Колдуя над питьем словесным,

Как фармацевт провинциальный,

Я различал сквозь занавески

В пылу восторга отблеск дальний

Зари эфирной («мирной»… «лирной»…),

И с уст моих строфа срывалась…

А это был Пожар Всемирный -

Политика разбушевалась!

Разверзся ад, пришел в движенье

Весь свет, был путь открыт раздору.

Пустой банкрот – воображенье

Ко всем чертям пошло в ту пору.

И вздыбились людские толпы,

Пожар забушевал над светом.

И вылез из своей реторты

Я политическим поэтом.

Политика нашла мне дело,

Она (в ней – цельность, живость, сила!)

Меня, как нить в иголку, вдела

И к жизни накрепко пришила.

Она была кипящим соком,

И – напряженно, энергично -

Мне совесть пронизала током,

Она и вправду поэтична!

Я только с ней дошел до смысла

Высоких дней и серых будней -

И только в ней живу и мыслю

Я, сын эпохи многотрудной…