Еще грома не отзвучали

твои, гроза!

Любой беде, любой печали

смотрю в глаза.

Хоть кожу пламенем задело -

в мой век прямой,

пусть мыслит все-таки не тело,

а разум мой.

Чтоб, глядя вдаль, где плотно

годов ряды,

стать выше собственной обиды,

своей беды,

и все, чем мы с тобой страдали

вчера, мой друг,-

как бы из той далекой дали

увидеть вдруг.

Мне век предоставляет слово -

да, я в долгу.

Но, им обученный сурово,

ему не лгу.

Ведь хорошо в нем или плохо

устроен я -

но он мой век, моя эпоха

и жизнь моя.

Еще темна его вершина,

но будь что будь! -

я снова, ржавая машина,

пускаюсь в путь.

И я кладу спокойно руку

на тормоза:

давай, История, друг другу

глядеть в глаза!

Тебя трясло, тебя ломало -

то ров, то яр.

Но в жизни видывал немало

и ты, мадьяр.

И ты гляди не до порога -

гляди в века:

не коротка твоя дорога,

а далека.

Ты голод знал, ты помнишь беды

лихих годин.

Но от беды и до победы -

лишь миг один.

И все светлее кромка неба -

там жар течет,

как будто солнце горы хлеба

тебе печет!

Плуг идет, и борозды -

друг за другом,

словно книга пишется

этим плугом.

Пишет книгу радости

на просторе

тот, кому встречалося

только горе.

Плуг идет – и новые

встали строки.

Я смотрю – читатель их

одинокий.

Вижу – руки честные,

трудовые

на себя работают

здесь впервые.

Плуг идет, врезается,

и шагают

две коровы в упряжи -

помогают,

танки обгоревшие

плуг обходят -

пусть они рисунками

в книгу входят.

Плуг идет у пахаря

под рукою,

и строка выводится

за строкою.

Пашня в дымке утренней -

словно дышит…

Так свою историю

венгры пишут.

Вот я опять в углу своем,

повсюду мусор, прах кирпичный.

Разбит наполовину дом,

но жизнь идет чредой обычной.

Я в комнату свою иду,

где дыры в потолке пробиты.

Я не боюсь могил в саду,

я сам копал их для убитых.

Навалено все на полу -

бумаги, вещи, книги с полки.

На письменном столе к стеклу

примешаны от бомб осколки.

А я сижу в своей норе,

пишу стихи и слышу лепет

моей дочурки на дворе

и беззаботный птичий щебет.

Мне кажется,- и это так! -

сижу я средь развалин края.

Но вот уже светлеет мрак,

как грусть и горесть исчезая.

Над миром прошлого парю

я мыслью вольной на рассвете,

и песней встречу я зарю,

как птицы певчие и дети!

По Рыле едем через перевал.

Две тыщи метров, а потом – привал.

Ну что ж! Лужайка ждет, трава свежа.

Прилечь, пожалуй?… Словно из ковша

лились лучи. А небеса – как шелк,

и в них почти небесный щебет, щелк

и пересвист. Летело в синеву

невидимое «а», и «и», и «у»…

Конечно,- птица.

– Что там за певун?

спросил я. Спутница сказала: – Une…

Чучулига,-пытаясь подыскать

французское названье. И опять,

как бы в ответ на мой вопрос, вдали

пролепетала птица «а», и «и»,

и снова «и», и «у», и «а»,

и «чи-чили-чили»! Она сама

представилась. Хотела научить,

как звать ее и как это звучит.

А может, голос птицы означал

не это. А названье тех начал,

которым слов людских не подыскать:

о том, что лето, что легко летать,

что вот гора, а птица над горой

летит все выше, выше, что порой

ей надо петь «чуличуча», крича

о вере «чи» и о надежде «ча»,

о том, чего понять превыше сил.

…А впрочем, это жаворонок был.

Трудись, трудись. И знай – все трудовое,

все доброе свободно в жизнь войдет

и за свободу поведет нас к бою.

Не изменяй себе, твори такое,

чего и смерть вовеки не возьмет.