Во свистульки из сосульки
ветер свищет,
а весна, весна, весна
дорогу ищет.
Провода визжат вдали
на повороте,
как скрипичная струна
на верхней ноте.
Словно кто-то полоснул
смычком по струнам,
плачут, плачут провода
в сиянье лунном,
источают свой напев,
и редко-редко
контрабасною струной
отзовется ветка.
И звучат камин, труба,
конек на крыше,
этот ветер, как смычок,
струну колышет;
он – один, а струн под ним -
что снегу в поле,
оп – быстрей, быстрей,
они – поют от боли.
Крик железа, скрип колодца,
бессердечно
тот единственный смычок
летает вечно,
посмеется, погрустит, поозорует,-
скрипка вешняя
звенит, поет, горюет.
А смычок – сквозь окна, двери,
стены, щелки,
сквозь подвалы, новостройки
и поселки;
свист осоки, шорох волн
в потоке юном,
а смычок бежит по странам,
как по струнам.
И от берега до берега
морского
кто-то дергает смычок,
и слово в слово
эти песни учат все,
кому не спится,
мчится музыка,
по всей Европе мчится.
Что за праздник, что за пир
со скрипачами?
Ах, весна, весна, весна
идет ночами!
На спине лежу с открытыми
очами,
с неба наземь льется
музыка ручьями.
В этих песнях – голос твой,
твои печали.
Кто поет их, кто играет?
Не судьба ли?!
Пой как хочешь,
как умеешь, пой, погода:
в каждой скрипке всех племен
поет свобода!
Островам поет в далеком
океане,
и душе моей, мерцающей
в тумане,
и пускай одна струна -
чиста, как небо,
а другая – источает
рокот гнева.
ГОСТИ
Пишу. Вдруг запах рыбы от запруд
вошел. И сразу – в сердце, в ноздри, в поры!
– Меня послали,- говорит,- озера.
– Ну, как дела?
– Живу, как все живут.
Работа ждет на письменном столе.
Но не могу! Стучится гость незваный:
грибами пахнет. Это сквозь окно
вступает лес, растущий за поляной.
Потом вбегает тополь. Чуть живой,
косноязычный, до смерти влюбленный.
Ликует поле. Это по меже
везут навоз в телеге пароконной.
Потом – труба. Над нею дым лозой.
Мыча, идет соседская корова.
Потом – все кучевые облака
и все былинки луга заливного.
И так они по-братски говорят,
что жить легко, и нужно, и не сложно,
что невозможно не поверить им.
И тут – слеза. Сдержаться невозможно.
РУКОПОЖАТИЯ
Отцовская привычка: я с трудом
беру
протянутую мне ладонь.
А сколько было добрых, честных рук,
тех рук,
что крепче всех порук.
А сколько рук твердили мне: «Браток,
держись!»
И это был залог.
Я тот залог берег,
в себе копил -
надежду, преданность, и пыл,
и доброту, и твердость.
Я в долгу,
ни спрятать, ни растратить не могу
то общее, священное добро -
ради него
я взялся за перо.
РУКОЯТИ
Задумывается рука
над смыслом рукоятий.
Блестит поверхность черенка
от всех рукопожатий.
Задумывается ладонь
над каждой рукояткой -
старинной, желтой, как латунь,
удобною и хваткой.
И, как лоснящихся коней,
я глажу их, усталых.
Что может быть ловчей, складней?
Но кто же воспитал их?
Что было с ними? Вот лежат,
прокурены, как трубки.
Одни – к любому поспешат,
другие – однолюбки.
Кто их характер шлифовал,
помог сформироваться?
Я с ними бы потолковал
и мог бы столковаться.
Как их движения умны,
как дельны и толковы!
И приспособлены они
для замысла людского.
ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ
Усаживаюсь молча на кровать.
На стол вещей вытряхиваю груду -
часы, бумагу, нож… Я горевать,
ложась в постель, теперь уже не буду
что в дымке этих лет
твой затерялся след
и никакой надежды больше нет.
Старею, видно? Вижу мрак ночной,
что растворит в себе мои печали.
Потом – твои глаза передо мной,
глаза, что раньше мне обозначали
и дня неспешный ход,
и к ночи переход -
закат обозначали и восход.
Как темен мир! Отвыкнув от тебя,
себя к забвенью, что ли, приучаю?
Вздыхаю громко. Спешки не любя,
в себе вдруг суетливость примечаю,
и задыхаться стал,
как будто уже стар,
как будто в гору шел – и вот устал.
Была ты полем? Воздухом? Постой -
а может, просто ветром в чистом поле?
Цветенья запах, терпкий и густой,
настигнет вдруг – и вскрикну, как от боли.
И страх в моей груди:
скорее проходи -
опасна эта пропасть позади!
А полночь дышит, как уснувший чиж.
На камне звук шагов моих стихает.
И тропки в темноте не различишь -
она скользит и под гору стекает.
И я скольжу едва,
как явь, как синева,
на той земле, где ты еще жива.