Зачем же люди плачут по домам,

не выходя на улицу, не собираясь

на площадях, открытых всем ветрам?

Зачем они, от боли содрогаясь,

прижав к глазам измученным платок,

рыдают немощно? Из этих слез соленых

такой бы ринулся по городу поток

бушующий, от этих горьких стонов

такой бы смерч пронесся но жилью

и грозное перо такие б обвиненья

вписало в книгу, Венгрия, твою,-

что даже мертвые во всем твоем краю

восстали б, требуя отмщенья!

Черные руки вздымают мосты.

Мертвые люди вздымают персты.

Мать моя, руку вздымаешь и ты.

Черною тенью скользят облака.

С визгом и воплем несется река.

Давит ее человечья тоска.

Нет ей покоя от мертвых гостей.

Русло от боли сжимается в ней.

Волны – и те человечней людей.

Вихри – и те человечней врага.

В ужасе гонят они облака.

Полная слез, негодует река.

Буря прошла,

отгремела гроза, улетая.

Всхлипнув от слез,

засыпает в кроватке дитя.

Падая наземь,

струится вода дождевая,

тихо лепечут

последние капли дождя.

Мать моя смотрит

сквозь окна души моей снова.

В сердце мне льется

сияние светлых очей.

Плачет душа,

но отчаянья нет уж былого.

Только слеза моя

все горячей…

На плечах – полсотни годов.

В голове – полтыщи стихов.

Нарастает горечь во мне…

Не до шуток, не до пустяков.

С этой горечью, с этой старостью,

с этой бренностью и усталостью,

словно крыша в день буревой,

смерть трещит над моей головой.

На дворе весны новоселье

соком жизненным орошено.

Мне бодливое это веселье

Ни к чему, Только мучит оно.

Вслед легенде, я повторяю:

«Для чего ты оставил меня?»

И кричу я, в огне полыхая,

что во мне уже мало огня.

Я половину хлеба съел,

и стал я тем, чем стать успел.

И над моею головой

не веет грозный рок.

Но об одном печаль моя:

из дел земного бытия

лишь половину сделал я

того, что сделать мог.

Утро весеннее, тополь седой,

красный закат над листвой молодой,

тихая ночь с одинокой звездой -

первыми вы

научили любить

мальчика, бывшего некогда мной.

Было моим только то, что любил.

Животворящей весною я был.

Не был бы я весной настоящей,

если не стал бы листвою шумящей,

если б закат и звезду позабыл.

Отчий дом порочить никогда не дам

вам, чей светлый праздник в каждом горе нашем.

Если загорится – мне тушить, не вам.

Мы без вас потушим и без вас отпляшем

так, что тошно будет каблукам!

Спрашивал закаты,

спрашивал рассветы -

нужно было, надо

затевать все это?

У души, у разума

и у шрамов спрашивал,

что ношу на теле:

нужно ль в самом деле?

Сорок лет, как вихри,

мчат меня по свету.

Если б можно было -

снова б начал это.

Остывает стих. Поэт ко сну отходит,

становясь мудрей.

Он устал. Не тронь его – не надо

шума у его дверей.

Завтра сам он рано встанет по тревоге:

«В наш последний бой!»

И стихи, не сбившиеся с ритма, он подымет

боевой трубой.

А покуда будет он стоять колонной,

думать и грустить,

чтобы пеплом всех развалин убеленным

в новый мир вступить.

Снегирек ко мне уселся на окно

и запел: «Не хмурься, Гидаш,-

все равно!

Не горюй, что созревает уж давно,

а созреть не может вишня,-

все равно!

Горы издали не круты, но дано

или нет достичь вершины -

все равно!

Глянь: за окнами сосулек уж полно,

насладись весной, а дальше -

все равно.

Год-другой, и в путь дорожку суждено,

ведь пойми ж, не отвертеться -

все равно.

Волновать тебя все это не должно,

и твою горячность видеть

мне смешно».

Я вскипел: как видно, все вы заодно!

Но одумался: не стоит.

Все равно.

Препираться с ним мне стыдно и грешно,-

так подумал я. Вот то-то

и оно!

Как я жил, так жить я буду! «Что ж, вольно

жить как хочешь! – он ответил.-

Все равно!»

И взялся я за работу. Он взмахнул

дерзко крыльями и, свистнув,

упорхнул.

И гадал я: почему же – разбери! -

и в тебе заговорили

снегири!