Должно быть, он тому назад мгновенье

неотразимый в споре аргумент

привел и вот, совсем не монумент,

а вождь, сплошной порыв и нетерпенье,

идет туда, где говор, и движенье,

и блеск знамен и пулеметных лент.

Он кепку в правой сжал руке.

«Момент

серьезен. Позу брось и украшенья!» -

так говорит он тем, кто в этот час

пришел на площадь. Ради этих масс

он жил, деля страданья вместе с ними.

И потому они пошли за ним,

срывая цепи, мудрым и простым

словам верны, считая их своими.

Большое дерево в окне

шумит листвою влажной,

и странен шум его протяжный

в безветрии.

Так человек во сне

кричит.

Прислушайся, услышишь: в лихорадке

мир корчится.

Курчавые моря

взъерошены.

Жизнь бьется, как в припадке,

и ждет добра, надеждою горя.

Забыт покой.

Зло подается туго.

На Африку взгляни -

ее судьба меняется.

От севера до юга -

везде – борьба.

И небо взбудоражено над нами,

расколотое грозными громами.

Недешево

нам обойдется свет

проложенных с трудом

грядущих лет.

Мой грустный спор

с самим собою длится:

зло иль добро на свете победит?

Не спится.

И время ночью медленно летит.

Свобода – вот что светит нам за тьмой.

Свобода – это слово дарит счастье.

Лесные звери так, сжимая в пасти,

детенышей своих несут домой.

Твердим и снова

пробуем на вкус.

Свобода! О, какой прекрасный груз!

В дыму и пламени планета,

в переплетенье тьмы и света,

в крови и муках до поры.

Новорожденные миры

встают и расправляют плечи

вдали, в глуши.

Смотри же вглубь, верь в разум человечий

и с выводами не спеши.

Еще так много впереди

забот, и горя, и надрыва.

Еще все дико, косо, криво,

еще не раз в твоей груди

забьется сердце, сострадая

и горячась…

Настанет срок,

и вся земля,

от края и до края,

вздохнет легко, избавясь от тревог.

И трубный глас сражениям и войнам

конец объявит, радость торопя.

И человек воистину достойным

предстанет мира, жизни и себя.

Раздоры прекратятся. Но пока

бушуют страсти! Жизнь недорога.

И белый свет

кровавых зорь красней.

О, сколько бед,

и боли, и смертей!

Помнишь, тогда эти ветви гудели,

головы в плечи деревья втянули,

и трепетали они, и боялись

черного, бурю таящего неба.

Ветви гудели,

капли дождя били, будто бы пули.

Листья рыдали,

как из земли эти молнии были.

Метлы мели побледневшую землю,

и устремились в дорогу желанья,

вечные наши стремления к цели.

Листья дрожали, они трепетали.

Ветви гудели.

Голубые реки

над тобой, столица!

Вижу: над бульваром облако лучится,

куда оно мчится, румяная птица?

Яйцо золотое, где-то у крыла там,

блещет, налитое солнечным закатом.

Небо голубое

льется над столицей,

будущее наше, голубые реки.

Небо над Москвою,

я всегда с тобою,

мы одной мечтою

связаны навеки!

Поезд твой оторвался от сумерек станционных, и вдруг стемнело.

Меж деревьев залегшее горе этот миг уловило,

черной массой осело на души и на кроны деревьев.

Но до Кунцева уж докатился поезд твой, отчаянья полный

(там Багрицкий смотрел когда-то на созвездья,

и, задыхаясь, все пытался понять он что-то).

И похоже, что в бездне небесной никаких уж и звезд не осталось,

а до нас долетает одно лишь сиянье былое -

извивающиеся обрывки нитей с прялки, давно казненной.

И печально существование за вагонными окнами,

будто уж не поезд идет, а струится река, так и бакены меркнут.

Ночь везде – впереди и сзади.

На сгустившемся небе томятся только несколько звезд забытых,

мгла течет безутешным потоком и безмолвно ширится морем.

Я сажусь на рельсовый берег: надо мною застыло время.

Ты сейчас открываешь двери нашей квартиры,

и в руке твоей ключ короткий и другой, подлиннее.

Успокойся! И я успокоюсь. Мне страх опостылел.

Плохо быть одному во мраке затемненного этого мира.

Мы не можем жить друг без друга.