БЕДНЫЙ СОЛДАТ
В четырнадцатом осенью лежал
в кровавой глине, грязный и голодный,
мок под дождем, под стужею дрожал
бедняк безродный.
В пятнадцатом под осень из траншей
отправлен в тыл и, воевать не годный,
кормил на госпитальной койке вшей
солдат безродный.
В шестнадцатом под осень – снова бой
и дух кладбищенский земли холодной.
И воронье кружится над тобой,
бедняк безродный.
В семнадцатом попал под осень в плен,
брел по чужим полям в колонне взводной.
И жил, не ожидая перемен,
бедняк безродный.
Под осень в восемнадцатом – домой
его нес дух восстанья всенародный,
и он тогда почувствовал впервой -
я не безродный.
Под осень в девятнадцатом – в тюрьме.
А в мире ветер бушевал морозный,
и приговор звучал ему во тьме,
что он – безродный.
РАБОТА
Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать,
которая, ведя нас в будущие годы,
меж траурных руин способна указать
нам самый верный путь, победный путь свободы.
Гудки фабричные спешат ей честь воздать,
хвалу на струнах рельс поет ей поезд скорый.
Она – прогресс, и мир, и истина, которой
все молнии небес удастся обуздать.
В столицах и в полях, просторных бесконечно,
пока все идолы не рухнут, будет вечно
ее напев торжественный звучать.
Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать.
И двух ее сестер – Свободу с Красотою,
чьи зори алые покончат с темнотою.
АТТИЛА ЙОЖЕФ
ПОСЛЕДНИЙ БОЕЦ
Какой-то душной ночью был объят
фабричным дымом вялый запах глин,
и величайший дух вошел в меня:
я сын земли, и улицы я сын.
Отныне сердце – мощный алый цвет,
его цветеньем шар земной объят,
подобьем электромагнитных волн
его распространился аромат.
Отныне ни казарма, ни тюрьма,
ни церковь с гор не сбросят слов моих,
и все глаголы реют надо мной,
и нету смысла в замыслах других.
Когда я плачу – каплет мира кровь,
когда бранюсь – трепещет трон любой,
когда смеюсь я – радуется бог
и зимы вдруг сменяются весной.
В судьбу я верю; сердце, наш господь,
ждет бесчудесных он чудес во всей красе;
лавины страсти, с наших лиц лиясь,
разрушат тюрьмы и казармы все.
И все огни грядущие – во мне,
чтоб я бойцом последним стал. Мой стяг
прикосновенье ласковое. Все
в путь двинется, коль сделаю я шаг.
И шапку ликованья в небеса
согбенный день взметнет, коль я один
и буду зеркалом у вас в сердцах,
я сын земли, и улицы я сын.
* * *
В чем вера и расчет небесных тел,
в орбите огнедышащего круга,
какая сила и какой прицел
им позволяет миновать друг друга?
Казалось, только бы закрыть глаза,
и – вдребезги! Пожар благословенный!
Какие золотые тормоза
хранят благополучие Вселенной?
Я бы решил, что это – власть причуд
любви между планетой и планетой,
но так многозначителен прищур,
мигающий над бездной этой.
И мотыльки ночные над огнем
теряют пыль, столкнувшись при круженье.
И странен мир. И странно пуст мой дом.
И нет тебя. И все вокруг в движенье.
ARS РОЕТIСА[1]
Поэт я, но какое дело
мне до поэзии самой?
Нелепо, если б вдруг взлетела
в зенит звезда с реки ночной.
Пусть время тянется уныло,
забыл я сказок молоко,-
я пью глоток земного мира
с небесной пеной облаков.
Ручей прекрасен – лезь купаться!
Покой и трепетность твоя
обнимутся и растворятся
в разумном лепете ручья.
Поэты? Что мне все поэты?
Их пачкотню я не люблю,
где вымышленные предметы
они рисуют во хмелю.
Дойду до разума и выше
сквозь будней грязную корчму!…
Плести слова лакейских виршей
негоже вольному уму.
Ешь, спи, целуйся, обнимайся!
Но с вечностью равняйся сам.
И не служи, не поддавайся
уродующим нас властям.
А если счастье компромиссно -
плати краснухою лица,
и лихорадкой ненавистной,
и панибратством подлеца.
Я рот не затыкаю в споре.
Ищу совета у наук.
И помнит обо мне на поле
крестьянин, опершись на плуг,
И чувствует меня рабочий
всем телом, что напряжено;
и ждет парнишка, озабочен,
возле вечернего кино.
Где подлых недругов ватаги
на стих мой лезут не добром,
там танки братские в атаки
идут под рифм победный гром.
Да, человек велик не очень,
но неуемен и крылат.
За ним родительские очи
любви и разума следят.
вернуться
1
Поэтическое искусство (лат.).