Солнечный

осенний луч,

глянь, пробившись между туч,

мне в лицо еще живое.

Это время буревое

ухватил бы я, могуч,

за бодливый рог рукою! -

– За бодливый рог рукой?

Прок какой ловить мгновенье?

Ну, так, значит, успокой смертное мое смятенье

и бессмертья мощью мнимой – иль не мнимой -

озари мой

бунтовской, неукротимый

облик, что живуч средь туч,

как и ты, осенний луч.

Птицы, птицы, птицы, птицы,

все, что во мне больше, чем тело, вся моя душа -

ваше щебетанье!

Светает. С песнями возвращаемся по лугам.

Нынче ночью все было крылатым -

слово, глоток, тиканье часов.

Руки любимой были словно крылья.

Песни были крылья, дверные ручки – крылья,

мне было радостно лежать меж крыльев простынь.

Я уже засыпал, когда под окном,

по трубному зову майского солнца

деревья вытряхнули своих птиц!

Шумное утреннее жертвоприношение.

Звучали арии и птичьи перья;

взлетел к небу цветной ворох мыслей.

Трепет знамен, фейерверк ангелов, сумасшедшая канонада,

первый громыхающий поцелуй – после него

с влюбленных слетают полыхающие рубашки.

Это роение было таким сверкающим и победоносным,

что мое высвобождающееся веселье

порхнуло к нему, смешалось с ним, словно аромат с ароматом.

К чему же оплакивать уходящую юность?

Ведь она уходит на сверкающие небесные поля, рассеивается по ним,

как шелковистый дым жертвоприношения.

Права, права… На все ты вправе,

пока одет ты этой явью,

наследьем, властью, как и тою

пылающею нищетою,

что в лоб тебе удары сыплет,

венчая огненной короной,

и тычет в руки твои скипетр,

пожаром гнева раскаленный.

Гордись! От сердца эти знаки

предназначенья. Ты не всякий,

а избранный. Бороться будешь

ты с тиранией древних чудищ.

Готовься! Серый плащ накинув,

крадись, никем не обнаружен

в одежде простолюдинов

и сказочном всеоружье.

Змеиный жир и конский волос,

коварство, предков вещий голос -

все в ход! Любой отпущен будет

грех! Победителей не судят!

Хитри! Громада добра люда

ждет чуда от тебя, ждет чуда,

а иначе палач подымет

меч на тебя – и кончишь худо!

О, гордо-сладостное право

презреть всех богачей, их славу,

их спесь, весь облик их блестящий,

всю сласть их милости пьянящей,

как презирали они сами

и вопль, и вонь народа в рабстве,

который в сердце твоем знамя

вздымает и зовет сражаться.

Куда б ни вознесенный,

с одеждой этой и с короной

не расставайся. Пусть ничто

вовеки не подавит тот

мятеж, который доведет

когда-нибудь тебя до смерти

и сунет в мертвый твой оскал

упрямо-твердые вопросы,

чтоб смертию ты смерть попрал.

«Чьи, чьи?» – откуда этот свист,

что там за маленький артист?

Не знаю сам, ищу и тут

и там – и все напрасный труд.

«Чьи, чьи?» – качается вослед

пустая ветвь, а птахи нет.

Порхает пыль – уж нет ли там?

Там нет. Искать ли по кустам?

«Чьи, чьи?» – пытает не шутя,

как любопытное дитя.

И хоть он спрашивать горазд,

других вопросов не задаст.

На миг притихнет – вот он где:

там, на копне, там, на скирде.

«Чьи, чьи?» – не устает кричать.

Никто не хочет отвечать.

«А это чьи? А это чье?» -

опять берется за свое.

Повсюду слышен этот звон.

А где певун, а где же он?

Наверно, думает певун,

ведь птичий ум незрел и юн,

что всей землей владеет тот,

кто отдает свой труд и пот.

Ты, удивленная сверх мер,-

поэзии прямой пример,

надежда, дай же нам ответ…

А он летит, как беглый свет.

Ты стать согласен кем попало -

лишь только б смерть не наступала.

Пойти в поденщики? Охотно!

А где работать? Где угодно!

Ты граф? Ах, ты родился им?

Так стал бы конюхом своим

и днем, одевшись поскромней,

скребницей чистил бы коней.

А ты, сановник, взяв лопату,

трудиться стал бы до упаду.

Епископ стал бы кузнецом

охотнее, чем мертвецом.

С привычными простясь делами,

ты скромно шел бы за волами.

Чтоб сто и боле жить годов,

ты живодером стать готов,

стать маклаком и стать шутом,

отнюдь беды не видя в том.

Ты рад бы стать и печником,

и печника учеником,

таскать мешки или горшки

и мыть, как нищенка, кишки,

да и в старухи бы подался.

Ты стать бы карликом пытался,

ты б дал себя ума лишить -

лишь только жить, лишь только жить!

Ты отдал бы свое обличье

и принял бы обличье птичье -

сороки, галки, перепелки.

Пошел бы в тигры или волки,

хоть червяком или кустом,

травой на пустыре пустом,

хоть тем, на чем они растут,-

сырой землей остаться тут.